Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Есть и третий, — спокойно сказала донья Клара.

— Кто такой? — спросил раввин дон Бальтазар.

— Инквизитор.

Раввин дон Бальтазар широко раскрыл глаза, сплел пальцы на открытой книге и, опустив голову, начал раскачиваться, как в трауре.

Донья Клара протянула к нему руки.

— Бальтазар, прошу тебя, — произнесла она тихим голосом. — Бальтазар.

— Молчи! Молчи! — прервал ее раввин дон Бальтазар. — Ты и так слишком много сказала.

Дон Энрике, несмотря на полноту, быстро сбежал по лестнице внутренней галереи.

— Торопитесь к своему доминиканцу, который никак не может умереть? — спросил Эли.

Энрике схватил его за плечо.

— Вы хоть что-нибудь понимаете, что здесь происходит? Я ровным счетом ничего.

— Это вы были в синагоге, а не я. Вы знаете больше меня.

— Но вы уже слышали, что сказал этот юноша. Он явный клеветник.

— И я так считаю. Следовательно, вы понимаете все.

— Следовательно, — улыбнулся дон Энрике, — мы знаем одно и то же.

— Да, мы знаем одно и то же, — повторил Эли.

— Но одинаково ли мы думаем?

— Предполагаю и надеюсь, что да. Для меня ясно одно: так действуем инквизиция.

— На мой взгляд, в данном случае действует один человек — инквизитор.

— Инквизиция наводит страх, а инквизитор посредством своих шпиков возводит клевету. Это испытанное оружие, проверенное веками. Проще всего сделать народ подлым, очернив его лучших людей.

— Однако меня волнует один вопрос: о семье Таронхи никто не знал. Выходит, подозрение должно было пасть на меня, — Энрике развел руками.

— Их могли выдать на пытках отец Сафортеса или его сыновья. А потом они вместе с Мигуэлем погибли на костре.

— Отца и сыновей Сафортеса взяли после Мигуэля.

— А вы никому не говорили о Мигуэле Таронхи?

— Никому!

— А может, кому-нибудь из ближайших родственников?

— Невозможно.

— На них не может пасть даже тень подозрения… А донья Марианна? Может, ей?

— Моя жена? Дон Эли!

— Она сейчас дома?

— Нет, а в чем дело?

— Можно было бы ее спросить.

— Дон Эли, это возмутительно!

— Жене, которую любишь, в какой-то момент можно шепнуть несколько слов, ведь это так естественно, дон Энрике. И вы, как медик, как Маймонид, знаете о слабостях не только тела, но и духа. Женщины любопытны, а мужчины — всего лишь мужчины.

— Она ничего не знает, но даже если бы знала… Уж не думаете ли вы, что…

— Дон Энрике! На этот раз моя очередь считать себя оскорбленным.

— Помнится, что к Мигуэлю Таронхи приходили два друга — Гонсало де Пира и Фернандо де Баена.

— Я видел их у Алонсо. Я их мало знаю, но даю голову на отсечение, ручаюсь за них.

— Ручаться нельзя ни за кого.

— Кроме жены, дон Энрике. Ах, да, я хочу спросить вас об Алонсо. Вы не знаете, что с ним? Я очень беспокоюсь.

— Энрике! — позвал кто-то с внутренней галереи. Это был старший сын раввина дона Бальтазара Даниил. — Скорей! Матери плохо, потеряла сознание!

Энрике выбежал из трапезной.

— Мир тебе, дон Эли! — Это был турецкий лейб-медик Иаков Иссерлейн. — Может, ты объяснишь мне, что здесь происходит?

— Донье Кларе стало плохо, — сказал Эли.

— Вот оно что! А что случилось?

— Не знаю.

— Да я не об этом. Просто не верится. Я говорил раввину дону Бальтазару, чтобы он собирал пожитки и отправлялся со мной в Турцию. Все должны как можно быстрее уехать в Турцию. В воздухе пахнет грозой, неужели вы не чувствуете, дон Эли?

— Думаю, что дону Бальтазару не следует собирать пожитки.

— Раввин Юсуф ибн-Балиджа считает…

— Виноват, я очень тороплюсь, — прервал лекаря Эли.

Дверь на чердаке была открыта. Дневной свет с трудом пробивался сквозь пергаментное окошко. Глаза понемногу привыкли к полумраку. Под иконой Богоматери с младенцем горела масляная лампадка. Красный коврик прикрывал ступеньку налоя. Над постелью висело Святое распятие. В глиняном горшке увядали крохотные розы. На спинку сиденья поспешной рукой было брошено платье. Он снял его.

— Ваша милость?

Эли резко повернулся. Платье упало на пол.

Перед ним стояла Каталина.

— Вы меня искали?

— Каталина…

— Слушаю, ваша милость.

— Знаешь, что случилось?

— Донья Клара упала в обморок. Сейчас ей уже лучше.

— Раввина дона Бальтазара обвиняют в измене…

— О Боже! — Каталина перекрестилась.

— …будто это он выдал инквизитору фамилии тайных евреев. И их сожгли на костре.

— Это невозможно. Я в это не верю.

— Я тоже, — Эли сжал ее руки. — Но евреи — народ недоверчивый.

— Так нельзя говорить о своем народе.

— Если бы другой народ претерпел столько же, он был бы еще хуже.

— Почему вы пришли ко мне с этим разговором?

— Только ты можешь мне помочь.

Каталина подняла платье с пола и положила его на постель.

— Как? — Она отвернулась и прикрыла незастеленную постель домотканым полотном.

— Нужны доказательства измены доньи Марианны.

— У меня нет доказательств. — Она разгладила серое покрывало. Руки ее дрожали.

— Кто тебе сказал о Марианне?

Каталина стояла, глядя прямо ему в глаза.

— Я не могу этого сказать, клянусь! — глаза ее вспыхнули зеленым огнем и тут же погасли.

Эли положил руки ей на плечи.

— Каталина, — прошептал он.

Каталина подняла лицо.

— Видишь, Каталина, теперь твой Бог и мой Бог подали друг другу руки, — Эли осторожно прикоснулся к ее вытянутой, как струна, шее в том месте, где напряженно билась жилка.

— Есть только один Бог. — Каталина отступила назад.

— Христианский? Единственный и наилучший?

— Ваша милость!

Эли кивнул головой.

— Знаешь ли ты, чему служит ваша религия?

— Чтобы человек приблизился к Богу.

— Ты говоришь, как каббалист.

— Не понимаю.

— Каталина, я бы никому этого не сказал, но тебе скажу: ни одна религия не стоит жизни человека.

— Ваша милость кощунствует!

— Да, это кощунство. Но Бог, который читает в сердце человека, простит мне. Я видел своего брата на костре, и я кощунствую не против Бога, а против человеческих мук. Сколько еще нужно страданий!

— Мне очень жаль вашу милость. Но что я могу сделать?

Эли вздохнул и, усевшись на стул, поник головой.

Каталина приблизилась к нему.

Помолчав немного, Эли сказал:

— Я хочу спасти раввина. Он слабый человек и может сломаться под тяжестью обвинений. Скажи, кто тебе говорил о Марианне? Грехи я тебе отпускаю, любовь их отпускает. Поверь в любовь, как в Бога.

— Я поклялась.

— Если ты нарушишь клятву, ты спасешь не только человека — ты дашь возможность правде победить ложь.

— Не знаю, что здесь правда, а что ложь.

— Поверь мне. А если не можешь… у вас ведь существует отпущение грехов.

Каталина, закрыв глаза, покачала головой.