Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

В открытый винный погребок с вывеской «На здоровье — Л'хаим» вошли Санчо, сын главы альджамы Шломо Абу Дархама, и Дов.

Эли последовал за ними.

— Дон Эли, — обрадовался Санчо, — присаживайтесь к нам. Это мой друг Дов. Вы уже знакомы, правда? На него можно положиться, он наверняка не подведет.

Эли сел, налил себе вина и, отпив немного, поставил бокал на стол. Потом он посмотрел на Дова и перевел взгляд на Санчо.

— Друг? Вот и хорошо. Тогда убеди его, чтобы он отступился от своих слов, которые сказал сегодня утром в синагоге.

— Уговорить его струсить? — оскорбился Санчо.

— Это была клевета, — Эли поднял бокал. — Я пью за здоровье раввина дона Бальтазара.

Санчо посмотрел на друга и протянул руку к бокалу.

— Дов, ты молчишь? Что мне делать? Выпить за здоровье раввина? — Санчо поднял бокал. — И ты позволяешь называть себя клеветником?

— Пей, Санчо! — Эли стукнулся с ним бокалом. — Раввин невиновен, раввин не может быть виновным.

— Ты так в этом уверен, что я начинаю сомневаться. — Санчо поставил бокал. — Раввин не может быть виновным? Почему? Разве с раввинами не бывало хуже? Страшнее всего раввины, принявшие крещение. Ты об этом не знаешь?

— Знаю, но за раввина дона Бальтазара я ручаюсь.

— Меня не убедишь. Сначала убеди все баррио, а баррио думает, как я.

— Это все заслуга Дова, — Эли искривил в улыбке рот. — Подлая заслуга.

— Да, моя, и я горжусь этим, — сказал Дов.

— Ты говоришь, как борец за справедливость.

— Можно и так назвать.

— Ты служишь врагу.

— А если враг сказал правду?

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что мой враг лжет.

— На войне обе стороны лгут.

— А на какой стороне ты?

— Я буду бороться с ложью в баррио, а другие пусть борются с ней в городе. Там тоже найдутся такие, как я.

— Ты борешься за правду? Во имя чего?

— Во имя правды.

— Правды ради самой правды не бывает. Есть правда для моего народа. На чьей стороне правда — раввина или инквизитора? Я принимаю сторону раввина.

— Вот именно! — крикнул Дов. — Наконец-то я слышу искренние слова!

— Не радуйся. Никто не может доказать вины раввина. Инквизитор? Кто может верить инквизитору? Даже ты не веришь.

— Я с инквизитором не разговаривал.

— Значит, ты и меня подозреваешь? — спросил Эли.

Дов молчал.

— То, что ты подозреваешь и меня, доказывает невиновность раввина.

— Я ничего не сказал, — ответил Дов.

— В таком случае скажи, я жду.

Дов молчал, рука его потянулась к бокалу.

— Давайте выпьем, — сказал он.

Эли покачал головой.

— Мой отец час назад поехал к раввину. Интересно, зачем? — сказал Санчо.

— Нетрудно догадаться, верно? — Дов хлопнул Санчо по колену. — Советуются, как бы спасти раввина. Твой отец был вчера у инквизитора и все знает, правда, Санчо?

— Уж не подозреваешь ли ты и главу альджамы? — спросил Эли.

— Инквизитор вызвал моего отца и приказал, чтобы баррио приветствовало его на всем пути до синагоги, — сказал Санчо.

— С коврами на балконах и зажженными свечами? — спросил Эли.

Дов рассмеялся.

— Уверен, что баррио не выйдет приветствовать инквизитора, — Эли резко отодвинул бокал, и вино вылилось на стол.

— Я тоже так думаю, — согласился Санчо. — Наверное, об этом мой отец говорит с раввином доном Бальтазаром.

— А я думаю, что они совещаются о том, что делать со мной, — Дов прикусил нижнюю губу. — И потихоньку приходят к согласию. Ведь проще всего выгнать меня из баррио, чтобы я потом скитался, как нищий, или посадить в темницу альджамы, или еще что похуже…

— Если так случится, это будет необходимо и справедливо, — сказал Эли.

— Необходимо для альджамы, но разве справедливо? — спросил Дов.

Послышался грохот колес, и мимо погребка промчалась повозка. Глава альджамы дон Шломо Абу Дархам уезжал от раввина дона Бальтазара. Рядом с ним сидел старый палермский раввин Шемюэль Провенцало.

О чем же совещались глава альджамы Шломо Абу Дархам и раввин дон Бальтазар? Йекутьелю было поручено следить за тем, чтобы им не мешали. Но разве мог он запретить донье Кларе стучать в дверь до тех пор, пока ей не откроют? Она сидела там до самого конца, и, как рассказывал Йекутьель, до его ушей нередко долетал ее голос.

Был он звучен, полон гнева, словно донья Клара вовсе не была больна, словно это не она с трудом встала с постели. Что они решили, Йекутьель знать не мог.

— Донья Клара просит вашу милость к себе, — закончил свой рассказ секретарь раввина дона Бальтазара. — Это знак особого к вам расположения, и от нее, надеюсь, ваша милость узнает больше.

У доньи Клары Эли застал Энрике — тот измерял ей пульс.

Она сидела в кресле, ноги ее покоились на подушке. Ажурная ширма, искусно выкованные рамы которой были подбиты лимонно-желтым шелком, отделяла спальню от остальной комнаты, оставляя видимым лишь золотистый карниз бархатного балдахина. Над брасеро парило душистое облачко жареных оливковых косточек.

— Подойди ближе, дон Эли, — сказала донья Клара. — Я хорошо себя чувствую. Это только болтливый Йекутьель рассказывает всем, что я больна. — Донья Клара на минуту задумалась. — Ты уже знаешь, что у нас был глава альджамы дон Шломо Абу Дархам. Рассердил он меня. Хотел убедить, что в конечном счете раввин дон Бальтазар мог бы и принести присягу. Мол, ничего страшного, мол, только так и можно уладить дело. Это я должна пойти на уступки мальчишке, который требует присяги?! Раввин дон Бальтазар должен ему уступить?!

— Речь идет не о мальчишке, а о баррио, — дон Энрике, измерив пульс, осторожно положил руку доньи Клары на подлокотник. — Баррио этого требует.

— А я не позволю, — сказала донья Клара.

— Это будет присяга для народа и старейшин, — убеждал ее дон Энрике.

— Иди уже, иди! — разозлилась донья Клара. — Народ! Старейшины! — она посмотрела на дона Энрике. — Суда не будет! И присяги не будет! Будет проклятье. И бросит его не раввин дон Бальтазар. Знаешь, кто его бросит? Старый палермский раввин. Он мне пообещал. А теперь оставь нас одних.

Энрике вышел без слов.

— Ты смотришь на меня, сын мой, — донья Клара снова называла его сыном, — и не узнаешь. За один день я пережила целый век мучений, постарела на сто лет, правда, Эли?

— Злые времена пройдут, донья Клара, и к вам вновь вернется здоровье.

— О, если б так было! У Бога множество имен — на каждый случай жизни. «Всевышний», «Всемогущий», «Единый», «Вечный», «Всеведущий» и так далее. А для человека достаточно одного — «Милосердный». И это имя тоже хотят отобрать у нас наши враги, оставив нам с радостью «Бога отмщения». Но, как сказано в Библии, шея у моего народа крепка, а я — дочь этого народа. У меня крепкая шея, и Бог должен оказать мне милосердие. Я — дочь Давида Хасдая Га-Коэна из Толедо, главного раввина Кастилии, назначенного самим королем.