Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Раввин встанет в синагоге перед верующими, как перед судом. Что бы ни случилось, это будет конец раввину. А инквизитору того и нужно: срубить голову народу, чтобы рассыпался он, как сухой песок. У вас Единый Бог — чтобы нас топтать, у нас Единый Бог — чтобы выстоять. Иисус дал себя распять ради любви к миру. И что же стало с этой любовью?

— Моя душа полна любви к людям.

— И к евреям?

— Наша религия велит любить недругов.

— Ты считаешь евреев недругами? Что они тебе сделали?

— Многое.

— Разве донья Клара к тебе плохо относится?

— Я не родилась служанкой. Мои родители были богаты. Я была богата.

— И евреи забрали ваше богатство?

— Да, налогами.

— Налоги они брали не для себя, а для короля.

— Я видела евреев, а не короля.

— Да, это верно. Увы, вам этого не объяснить.

— Но пусть милосердный Бог их простит.

— А короля?

— Король есть король.

— Каталина, — позвал с патио детский голосок. — Ты где? Иди сюда.

Каталина вышла, не закрыв за собой дверь.

Каталину позвала маленькая Ана.

— Бабушка тебя ищет, — сказала она. — Столько дел, а ты куда-то пропала.

— Тихо, — дернула ее за волосы Каталина, потом погладила и исчезла в одной из нижних комнат.

Маленькая Ана искала старого Апиона.

— Что будет? Что будет? — она подняла глаза к небу. — Я так переживаю.

— Из-за чего ты переживаешь, Ана? — спросил Эли.

— Мамы нет, папы нет, Изабелла тоже куда-то подевалась. Наверное, пошла к Альваро. Остались только мы с Апионом. Вечно меня с Апионом оставляют. Но Изабелла сказала, что есть и похуже огорчения. Это правда?

— Правда. А куда мама пошла?

— В лавочку, купить для Хаиме подарок на завтрашнюю конфирмацию.

— А какой подарок, мама не говорила?

— Золотой Щит Давида не цепочке.

— А тебе что-нибудь подарят?

— Не знаю.

— А что тебе мама подарила на Пурим?

— Мама ничего, а папа мне подарил красивый гребешок. А Изабелла сказала, что я мала для таких подарков.

Апион поднялся с земли и залаял.

Абу-эль-Гассан нес на плече кофр, следом за ним шел гранадский раввин Юсуф ибн-аль-Балиджа. На нем был толстый дорожный бурнус и желтая чалма. Черно-белая шаль была перекинута через плечо.

— Как хорошо, что я вас вижу, — гранадский раввин протянул руку. — Хочу с вами попрощаться.

— Рабби покидает нас?

— Еду в Толедо.

— Рабби не остается на завтрашнюю конфирмацию?

— Я приехал не на конфирмацию, у меня были другие планы, но им не суждено было осуществиться. Я ошибся, понадеявшись встретить здесь гранда Сеньора. Поеду дальше, может, и повезет. Хотя, признаюсь, я в это мало верю: какова капля — таково и море.

— Желаю вам счастья.

— Благодарю вас.

— А у меня был имам. Я ему рассказал о вас. Но он предпочел кормить меня выдержками из Корана, и за каких-то полчаса я познал сущность исламской религии. Оказывается, стать мусульманином совсем не трудно, нужно только подумать об этом.

— Вовсе не так просто.

— Сколько мусульман приняло крещение под нажимом?

— Не знаю.

— Уверен, что втайне они молятся Аллаху, может, даже ходят в мечеть, которую я здесь видел.

— Вполне возможно.

— Но тех, кто не скрываясь ходит в мечеть, ожидают преследования.

— Без сомнения.

— Почему бы вам тогда не обратиться к ним, дабы они помогли братьям в Гранаде? Почему только к евреям? — спросил Эли.

— Я подумаю над этим. Передайте от меня раввину дону Бальтазару слова мира и благодати.

— Рабби с ним не попрощался?

— Нет, я не успел. Попрощайтесь от моего имени.

— Непременно это сделаю.

— Сами видите, у меня нет времени.

Во двор въехала двуколка, запряженная мулом. Его погонял Абу-эль-Гассан.

Слуга поставил в повозку кофр, помог взобраться раввину Юсуфу, а сам снова побежал наверх.

Через минуту он вернулся, неся на плече еще один кофр. За ним следовал лейб-медик Иаков Иссерлейн.

— Вас невозможно найти, дон Эли. Я хотел с вами попрощаться. Может, не навсегда, может, мы еще встретимся в Турции, — Иаков Иссерлейн был тоже одет по-дорожному, в пелерину и широкополую шляпу вместо алой лекарской четырехуголки. — Мы с раввином Юсуфом ибн-аль-Балиджой решили ехать. А старый палермский раввин и не собирается. Его дело, пусть остается. А вы?

— Я тоже остаюсь, — ответил Эли.

— В таком случае желаю вам счастья, дон Эли.

— Мир вам…

День неуклонно продвигался вперед. По небу плыли белые облака и таяли на солнце. Оно растопило холодный воздух раннего утра. Шум на площади Давида Кимхи затих. Торговцы, продав овощи и фрукты к обеду, перестали зазывать покупателей и, усевшись кто где — мужчины на скамеечках, а женщины прямо на земле, отдыхали до предвечерней поры, когда хозяйки вновь придут за покупками. Возле прилавков со сладостями крутилось несколько мальчиков, а возле лавочек с тканями стояли женщины. Они мяли в руках шерстяное сукно, пробовали на зуб прочность полотна, пытаясь понять, не сходит ли с него краска, прикладывали к себе легкий муслин и тяжелую парчу. Продавцы и покупатели, как это обычно бывает, обменивались любезностями, смеялись.

Пусть веселятся. До завтра рукой подать, хоть весенний день еще долог.

В переулке, возле винного погреба с вывеской по-кастильски и гебрайски «На здоровье — Л'хаим» два старика играли в карты, собрав вокруг себя любопытных.

На углу дома цирюльник стряхивал простыню и, завидев Эли, широким жестом пригласил его к себе.

— Детям и внукам своим расскажу, если Бог даст их дождаться, ведь в наши времена дождаться внуков — все равно что дождаться чуда. Расскажу им, кого мне посчастливилось стричь-брить. Кто выше короля? Цирюльник, ибо держит его за нос. — Он застрекотал в воздухе ножницами. — Бородку будем клинышком или полукругом? Брадобрей еще не гнался за вашей милостью по улице? Давно пора явиться ко мне со своим заросшим подбородком. Подбородочек мы подбреем. Об этом я еще в синагоге подумал. Я был на первом богослужении и все слышал. Сказать правду, чуть громче сказали то, о чем люди шушукаются в баррио, однако я вот думаю, а стоило ли? Мы детей своих учим: нельзя рассказывать всего, о чем говорят в доме. Что теперь делать такому раввину дону Бальтазару, если то, что о нем говорят, не приведи Господь, правда? Что делать, если к горлу приставлен нож? Сердцу ближе сын, нежели выкрест. Если уж брить [124] Здесь и далее разрядка заменена на болд ( прим. верстальщика ). надо в обе стороны, то про думатьи говорить не приходится! Раз в одну сторону, а раз — в другую. И я бы спросил этого крикуна, что бы он сделал? Что бы сделал я? Понятия не имею. Можно только Бога благодарить, что он не приставил ножа к горлу. Пока что и на этом спасибо. Каждый прожитый день — подарочек. Может, податься в Турцию? Ой, не знаю, не знаю. С собой всего не заберешь. А на каком углу там я поставлю свою табуретку? Тут-то у меня свой угол, а у этого угла — я, и каждый знает, где меня искать, если дело идет к праздникам, или, к примеру, когда на носу суббота. А я все раскидываю умом то так, то эдак… Вроде бы тихо тут. Зачем уезжать? Это только кажется, что люди не думают о завтрашнем дне. Ходят, разговаривают, торгуют, ссорятся, будто ни о чем и не знают. А они знают. Но жизнь, если посмотреть сверху, как вода, и надо уметь плавать. А ведь у каждого дети. Смотришь на них и думаешь: что будет? Как их спасти? Чужак, он видит на поверхности только воду, видит белые стены, такие, как и везде, улицы, как и на всем белом свете, но эти стены и эти улицы завтра могут стать пустыми, безлюдными. Вот я и спрашиваю: зачем надо было кричать в синагоге? Разве нам мало неприятностей? Разве нам нужны еще и неприятности с раввином, пусть дарует Господь ему долгие лета, даже если окажется правдой то, о чем говорят…