Валерия Вербинина - Снежная роза

– А о нынешней графине де Круассе Морис какого был мнения?

– Ну, он знал, что я к ней чувствую, и… Обычно он бывал вполне откровенен, но при мне старался не касаться этого предмета.

– Никогда?

– Он ее не понимал, – с раздражением признался Арман. – Ему казалось, что она из тех, кто любой ценой хочет сделать выгодную партию. А я знаю, что она вышла замуж потому, что была несчастна. Не из-за меня – я бы никогда ее не обидел, – а из-за… из-за члена моей семьи, который ее унизил.

Он ждал, что комиссар захочет знать подробности, но, к его удивлению, Буало заговорил о другом:

– Вы упоминали, что одной из постоянных тем Мориса были деньги. Не говорил он, например, о том, что собирается сделать нечто, что принесет ему большой доход? Нечто не слишком законное?

– Вы о шантаже? – спросил Арман после паузы.

– Например. Он не намекал, что получит в ближайшее время большие деньги, особо не напрягаясь? Было что-нибудь такое?

– Он кого-то шантажировал вместе с Симоной? – спросил Арман, морщась.

Ого. Какое любопытное уточнение.

– Почему вы думаете, что он мог чем-то заниматься вместе с ней?

– Так. Были какие-то странные разговоры, которые прекращались в моем присутствии. Но давно, еще до моего отъезда. Может быть, я не так все истолковал…

– А что именно вы слышали?

– Ну, какие-то фразы типа «может и не сработать», «надо попытаться». И они выглядели в эти мгновения как заговорщики. Или как люди, которые что-то замышляют, не знаю…

– Расскажите о Симоне. Вы хорошо ее знали?

– Не очень. Морис ее не афишировал, но иногда я видел их вместе. Она изображала из себя творческую личность и рассуждала о пошиве сумок так, словно собиралась раскрасить потолок Сикстинской капеллы. Хотя я точно знаю, что свои фасоны она таскала из иностранных журналов. Там добавит кармашек, тут еще что-нибудь переделает. Честно говоря, я очень удивился, когда прочитал в газетах, что она убила Мориса. Она уж скорее убила бы кого-нибудь другого – за него. По крайней мере, такое впечатление она на меня производила.

– Может быть, он собирался ее бросить, а она не выдержала?

– Он уже бросал ее несколько раз. Но всегда возвращался.

Буало задал еще несколько вопросов. Когда Арман в последний раз видел Мориса? Что тот говорил, как именно себя вел? Не было ли в его поведении чего-нибудь странного?

– Нет, комиссар, я сто раз над этим думал. Он был такой же, как всегда.

– Вы ведь просили его передать письмо графине де Круассе, не так ли? – добродушным тоном уточнил комиссар момент, о котором Арман упорно не хотел упоминать.

– Вы уже знаете? Тогда мне нечего больше добавить.

Буало поднялся с мягкого кресла, в котором сидел. По правде говоря, ему все надоело, и к тому же у него затекли ноги.

– Вы не должны сердиться на нас, мсье Ланглуа. Мы ведем следствие, и да – порой нам приходится вторгаться на личную территорию, о чем мы глубоко сожалеем.

– Нет, – неожиданно проговорил Арман, глядя ему в глаза, – вы не сожалеете, комиссар. Но это не имеет значения, потому что такой, как вы есть, вы его схватите. Уверен, он от вас не уйдет.

– Вы имеете в виду убийцу?

– Конечно. Кого же еще?

Комиссара было нелегко удивить и почти невозможно застать врасплох, но сейчас у него возникло ощущение, что он только что услышал самую странную похвалу в своей жизни. Усмехнувшись, он распрощался с хозяином квартиры и шагнул к дверям.

После разговора с мужем, который посоветовал ей предупредить родителей, чтобы они не откровенничали с газетчиками, Наташа решила позвонить Верещагиным, но неожиданно передумала, села в машину и поехала на Елисейские Поля.

Мрачноватая и грязная авеню Клиши давно осталась в прошлом, как и скромное жилье на Севастопольском бульваре. Ныне родители Наташи имели возможность взирать из окон бельэтажа на одну из красивейших улиц Парижа. Квартира, которую для них устроил граф, оказалась великолепной – что называется, живи да радуйся. Но восторгов хватило лишь на несколько дней, а затем вид из окон примелькался, жужжанье машин внизу стало докучать, а тот факт, что Верещагиным уже не надо было никуда ходить на работу и ни перед кем унижаться, почему-то принес мало облегчения.

Татьяна Александровна завела русскую прислугу, самовар и громадное радио, по которому почему-то чаще всего слушала новости, относящиеся к СССР. Полковник обошелся без радио, но облюбовал для себя самую маленькую и темную комнатку, где повесил иконы и где теперь часто молился. По соседству он устроил кабинет, где читал книги, в основном предпочитая дореволюционные собрания сочинений – солидные издания Маркса и других книгоиздателей, причем с одинаковым вниманием изучал Чехова, Льва Толстого и какого-нибудь Баранцевича [9].

Как водится, чтение не проходило для него бесследно, и своими мыслями по поводу прочитанного он чаще всего делился с Аркадием Александровичем, который так и не привык к свалившемуся на семью богатству и до сих пор передвигался по квартире бочком, словно боясь задеть кого-нибудь.

– Граф Толстой, – пыхтел полковник, – уважаю… военный… Фет – кавалерист… даже удивительно… Только ни черта наши писатели не смыслили в русском народе, вот что я вам скажу. По-моему, только Достоевский как следует его понимал…

Аркадий Александрович бледнел и ежился. Он не любил Достоевского.

– Ах, Иван Николаевич, оставьте! Ну невозможный же писатель… читаешь его, и все кажется, что одни больные кошмары с другими говорят… ни одного здорового лица…

– Да-с, – скалился полковник, – а потом, милостивый государь, вы понимаете, что эти самые кошмары случались и в вашей жизни, и даже не одиножды… И что Федор Михайлович на самом-то деле самую суть ухватил, самую мякотку…

Но тут у входных дверей прогремел звонок, галопом промчалась прислуга (Татьяна Александровна никак не могла выучить горничную ходить плавно и бесшумно), и в гостиную в облаке духов вплыла Наташа. Она поздоровалась с отцом и проигнорировала дядю, которого с некоторых пор не жаловала – еще на Севастопольском бульваре он оставил открытым окно, что стало причиной гибели Мармелада: кот вышел прогуляться по карнизу и сорвался.

Появление разодетой, надушенной, накрашенной дочери произвело на полковника странное впечатление: он чувствовал себя так, словно перед ним стояла не его обожаемая Наташа, которую он помнил с детства, а не слишком приятная и отстраненная чужестранка, которую он едва знал.

– Ну, я, пожалуй, пойду, – пробормотал Аркадий Александрович.

– Нет, подождите, – заторопилась Наташа. Она подумала, как бы половчее приступить к интересующему ее предмету, и решила начать без всяких околичностей: – Я вот что хотела вам всем сказать… А где мама, кстати?