Леонид Строев - В погоне за «старым соболем»

— Ты идешь на войну? — серьезно спрашивал мальчик.

— Да, сынок, ты не скучай без меня, слушай маму.

— Когда тебе надоест воевать и ты опять придешь домой, не забудь принести мне саблю, только не такую большую и тяжелую, как твоя, а маленькую, и лошадку маленькую. Хорошо, не забудешь?

— Не забуду, Сашенька.— Он шагнул, чтобы подхватить сына на руки, прижаться к его нежной розовой щечке, но мальчик юркнул в сторону и убежал. Он бросился за ним по темному коридору, повторяя: «Сыночек, Сашеньки, погоди. Ты же упадешь. Не беги на улицу». Звеня шпорами и поддерживая на бегу саблю, он дернул дверь и остановился…

На пороге стоял зарубленный им в двадцатом году в станице Чугуринской подросток-красноармеец в длинной шинели.

— Кто звал меня? Я — Саша.

— Нет, нет, ты мертвый, уйди, уйди, прошу тебя.

Он толкнул красноармейца и полетел в кромешную темноту…

Угрюмов проснулся от собственного крика и, смахнув на пол одеяло, долго шарил по столу, отыскивая папиросы.

Закуривая и чувствуя ноющую боль под левой лопаткой, он подошел к окну и рванул форточку, подставляя разгоряченное сном лицо холодному ветру и редким колючим снежинкам.

В дверь постучали. Он, метнувшись к подушке, выхватил наган и, подойдя к двери, заглянул в щелку замка. Толстая немолодая женщина с сумкой через плечо топталась у дверей. Дмитрий Павлович видел ее несколько раз в своем подъезде. Она разносила телеграммы. Но он никогда их не получал.

— Сейчас оденусь и открою,— крикнул Угрюмов, набрасывая одежду и пряча наган.

— Спят все, как сурки,— сказала, позевывая, женщина, вручая ему телеграмму-молнию.— Вот здесь распишитесь,— буркнула она, подставляя потертую тетрадку и карандаш.

— А руки как дрожат, ой, что с собой мужики делают.

Дмитрий Павлович захлопнул дверь и, включив ночник, прочитал телеграмму. «Поздравляю двадцатилетием победы Красной Армии над Колчаком. Желаю счастья, здоровья! Виктор».

Виктор — подлинное имя Рендича. Угрюмов, пожалуй, единственный из группы «Викинга», кто был осведомлен об этом. Подписывая телеграмму своим именем, Рендич дал ему понять, что он перешел на нелегальное положение и назначал встречу.

Расшифровав телеграмму, Угрюмов прочитал инструкцию «Викинга». Запомнил номер телефона и место встречи. Телеграмму сжег.

«Он меня до самой смерти на привязи будет держать, благодетель», — с горечью думал Угрюмов. А если прикинуть, так он Рендичу многим обязан. Шестнадцать лет связаны одной веревочкой.

До 1935 года они виделись редко. Но где-то в конце года Рендич назначил ему встречу в Летнем саду: «Ну, Митя, пришел наш звездный час,— возбужденно произнес он.— Фатерланд вспомнил о своем сыне и его друзьях. Ты хоть знаешь, что в мире творится? Газеты не читаешь, старый дуралей,— и, светясь радостью, как что-то очень важное сообщил: — Германия поднимается. Единственная в мире сила, которая в состоянии покончить с большевизмом, и я в это верю».

В комнате стало прохладно, и Угрюмов закрыл форточку. «Плохой из меня помощник, Виктор,— прошептал он.— Была когда-то ненависть, были силы, осталась одна усталость».

Дмитрий Павлович порылся в столе, достал старую фотографию и долго всматривался в лицо Лизы и Сашеньки. Так просидел он над дорогой его сердцу реликвией до рассвета.

V

Приехав в Москву, Угрюмов потолкался немного на вокзале. Убедившись, что хвоста нет, позвонил по телефону.

Ответил приятный женский голос.

Угрюмов назвал себя и попросил Ольгу Васильевну.

Женщина назначила ему встречу в Сокольниках, в условленном месте. Несколько часов он прождал, коченея от холода. Март на исходе, и трескучие морозы лютовали вовсю. Отчаявшись уже кого-либо встретить, он побрел, направляясь к выходу из парка, когда его окликнула женщина средних лет в шубке, укутанная в теплый пуховый платок, из-под которого на Дмитрия Павловича пристально смотрели по-молодому ослепительно яркие голубые глаза.

— Озябли, Митенька,— чуть проглатывая окончания слов, произнесла она и тихо добавила: — Я от Виктора, идемте.

Шли долго, и Угрюмов заметил, что Ольга Васильевна чутко посматривает по сторонам, определяя, нет ли слежки. Потом ехали в метро. Угрюмов понял, что его специально водят, чтобы он не запомнил маршрут.

Он усмехнулся. Как это похоже на Виктора, который никому полностью не доверяет.

Наконец они попали в маленький сквозной переулок, и Ольга Васильевна, торопливо проводя его деревянной скрипучей лестницей, открыла дверь.

Угрюмов едва успел раздеться в прихожей, как из-за портьеры выскочил Рендич, схватил его за руку и буквально втащил в комнату.

— Митенька, голубчик, я так истосковался по тебе!

Вид у Виктора был неважный, лицо отсвечивало нездоровой желтизной. Он как-то весь слинял и, кажется, стал чуть меньше ростом.

— Ну, слава богу, ты жив и невредим, слава богу, — повторял Рендич.

И Дмитрию Павловичу почему-то стало жаль его, а может, глядя на постаревшего Рендича, он пожалел заодно и себя.

— Ты прости за то, что заставил тебя ждать на морозе. Оленька проверяла, нет ли за тобой хвоста. Она у нас умничка. Моя давняя и, наверное, последняя любовь. Оленька, золотце, сообрази нам что-нибудь гастрономическое.

Ужимки Виктора и его несколько манерная речь раздражали Угрюмова. «Может, он рехнулся в своей запасной норе»,— подумал Угрюмов, остро ощущая тяжелый запах давно не проветриваемого помещения.

Выпили по стопке коньяка, закусили. Ольга отнесла на кухню грязную посуду.

— Когда Чеплянский позвонил мне, что заметил за собой слежку, я поначалу решил — обычная мания преследования. Ему энкэвэдэшники по ночам снились. А потом увидел: точно, взяли они след. Успел тебя предупредить и чудом ушел. Но рука провидения настигла Чеплянского,— рассмеялся Рендич.— Представляешь, утонул в болоте при попытке перейти границу. Бежать вздумал.

Рендич пристально, не отрываясь, посмотрел в глаза Угрюмову и с грустью произнес:

— Постарели мы, Митя. Тебя по ночам кошмары не мучают?

— Не мучают,— глухо ответил Угрюмов.

— А я, знаешь, хандрю, предчувствую, что ли? Эх, вы кони, мои кони, кони резвые,— Рендич снял со стены гитару и, перебирая струны, тихо запел:

Любимый романс Александра Колчака, адмирала и Верховного правителя России.

Рендич усмехнулся.

— Знаешь, от безделья всякая чушь в голову лезет. Ну, будет, пора о деле.

I

В наушниках пискнуло, и голос диктора объявил: «Итак, говорит фюрер. Мир затаил дыхание». Эфир заполнили крики: «Хох, хайль Гитлер», рукоплескания.