Джулиан Барнс - Артур и Джордж

Джин. Из соображений приличия она не явилась на похороны; прислала свои соболезнования, а примерно через неделю Малькольм привез ее из Кроуборо. Встреча не задается с самого начала. Когда эти двое появляются в «Подлесье», Артур ловит себя на том, что не может обнять Джин в присутствии брата; вместо этого он инстинктивно целует ей руку. Жест получается неудачный, почти шутовской, отчего возникает общая неловкость. Джин – кто бы сомневался – держится безупречно, а сам он теряется. Когда Малькольм тактично просит разрешения осмотреть сад, Артур беспомощно озирается в поисках подсказки. Но от кого? От Туи, сидящей в постели со своим чайным сервизом на одну персону? Не зная, о чем говорить с Джин, Артур начинает оправдываться перед нею своей скорбью – и за возникшую неловкость, и за безучастную встречу. Он только рад, когда Малькольм возращается из своей надуманной садовой экспедиции. Вскоре брат с сестрой уезжают, и на душе у Артура становится совсем скверно.

Треугольник, внутри которого он так долго обитал – мучительно, зато надежно, – теперь сломан, и Артура пугает эта новая геометрия. Возвышенная скорбь уходит, и на него накатывает летаргия. Он бродит по угодьям «Подлесья», как будто их давным-давно распланировал кто-то чужой. Заходит проверить лошадей, но седлать не приказывает. Что ни день, посещает могилу жены и возвращается совершенно разбитым. Ему представляется, как она его утешает, заверяет, что всегда его любила, независимо ни от чего, и теперь прощает; но требовать этого от покойной как-то самонадеянно и эгоистично. Артур часами просиживает в кабинете, курит и разглядывает поблескивающие пустотелые кубки, полученные спортсменом и видным писателем. По сравнению с кончиной Туи эти безделицы лишены всякого смысла.

Всю переписку он оставляет на усмотрение Вуда. Секретарь давно научился имитировать его подпись, приветствия, обороты речи, даже мнения. Пусть некоторое время поживет в шкуре сэра Артура Конан Дойла – у реального носителя этого имени нет желания быть собой. Вуду позволено вскрывать любые послания, отправлять их в корзину или писать ответы.

Силы Артура на исходе; он почти ничего не ест. В такое время аппетит выглядел бы почти непристойностью. Ложась в постель, он не может заснуть. Никаких признаков болезни у него нет, только изнурительная слабость. Он обращается к старинному другу, врачу-консультанту Чарльзу Гиббсу, у которого наблюдается с момента возвращения из Южной Африки. Гиббс говорит, что находит у него все и ничего; другими словами, это нервы.

Однако нервами дело не ограничивается. У него разладился кишечник. Гиббс устанавливает это без труда, хотя помочь ничем не может. Должно быть, в Блумфонтейне или в вельде Артур подцепил какую-то инфекцию, и до поры до времени она дремала, поджидая ослабления организма. Гиббс прописывает снотворную микстуру. Но усыпить другую непобедимую бациллу, поразившую организм пациента, не представляется возможным: это бацилла вины.

Артур привык считать, что затяжная болезнь Туи хоть как-то подготовит его к неминуемому. Он привык считать, что скорбь и чувство вины, если уж они неизбежны, будут более острыми, определенными, конечными. Вместо этого они уподобились погоде или облакам, которые постоянно меняются по воле безымянных, неопознаваемых ветров.

Он знает, что должен подняться, но ничего не получается; да и зачем подниматься – разве лишь для того, чтобы снова лечь. Первым делом увековечить, сделать историческим фактом старую ложь о любви преданного мужа к Туи, затем создать и распространить новую ложь – как Джин подарила неожиданное утешение исстрадавшемуся сердцу вдовца. Одна мысль об этой новой лжи вызывает у него отвращение. По крайней мере, в апатии есть истина: обессилевший, страдающий животом, он влачится из комнаты в комнату и не вводит в заблуждение других. Хотя нет, почему же: другие приписывают его состояние исключительно скорби.

Он лицемер; он обманщик. В некотором смысле он всегда ощущал себя обманщиком, и чем известнее становился, тем больше. Его превозносят как выдающегося деятеля эпохи, но, хотя он и играет активную роль в современном мире, его сердцу здесь неуютно. Любой нормальный человек этой эпохи без малейших угрызений совести сделал бы Джин своей любовницей. Именно так поступают теперь мужчины, и, по его наблюдениям, даже в самых высоких сферах. Но его нравственная жизнь тяготеет к четырнадцатому веку. А его духовная жизнь? Конни причислила его к ранним христианам. Сам он предпочитает помещать себя в будущее. В двадцать первый век, в двадцать второй? Все зависит от того, как скоро дремлющее человечество проснется и научится использовать свои глаза.

А потом его рассудок, и без того уже опустившийся ниже некуда, и вовсе летит под откос. После девяти лет желания – и попыток скрывать свое желание – происходит невозможное: он свободен. Можно хоть завтра утром жениться на Джин и опасаться разве что пересудов деревенских моралистов. Но желание невозможного освящает само желание. Поскольку теперь невозможное стало возможным, где предел его желанию? Пока он этого знать не может. Как будто сердечная мышца от долгого перенапряжения начала крошиться, как резина.

Когда-то слышал он историю, рассказанную в мужской компании за портвейном, про одного женатого человека, который долгое время не расставался со своей любовницей. Женщина была с положением и вполне годилась ему в жены; она рассчитывала связать с ним свою судьбу, а он кормил ее обещаниями. В конце концов у него умерла жена, и в считаные недели вдовец чин по чину женился. Но не на любовнице: он взял в жены девушку из самых низов, с которой сошелся через пару дней после похорон. В ту пору Артур счел этого ловкача негодяем вдвойне: сначала в отношении жены, потом в отношении любовницы.

Теперь-то он понимает, как легко случаются подобные вещи. В болезненные месяцы после смерти Туи он почти не выходил в свет, а тех, с кем его знакомили, почти не запомнил. Но притом что он плохо разбирается в женщинах, некоторые представительницы противоположного пола делали попытки с ним заигрывать. Нет, это звучит пошло и несправедливо, но они посматривали на него как-то по-особому: знаменитый писатель, рыцарь королевства, с недавних пор вдовец. Ему не составляет труда представить, как ломается искрошенная резина, как простота юной девушки и даже благоухающая улыбка кокетки способны враз пронзить сердце, которое на время сделалось непроницаемым для многолетней тайной привязанности. Он может понять того двойного негодяя. И не просто понять, а увидеть преимущество его положения. Если ты позволяешь себе такую coup de foudre , то, по крайней мере, ставишь точку на лжи: тебе не придется выводить в свет свою давнюю любовь и выдавать ее за новую знакомую. Тебе не придется до конца дней лгать своим детям. Что же до твоей молодой жены, то ты будешь говорить: да, я знаю, она вас шокирует, она никогда не заменит того, что заменить невозможно, но она принесла чуть-чуть радости и утешения моему сердцу. Искомое прощение может быть получено не сразу, но в любом случае положение упростится.