Вячеслав Каликинский - Агасфер. Золотая петля. Том 1

– Сегодня меня окружает красная революционная армия. Однако прошу непременно передать господину генералу, что ни при каких обстоятельствах я не сложу оружия и намерен вскоре повернуть ход событий в свою пользу. Ну, а пока… Пока не смогла бы японская армия до наступления этого времени взять у меня золотые слитки на хранение?

Разумеется, тот только радостно оскалил крупные лошадиные зубы. Такому дай волю – он и все прибрал бы «на хранение».

Закончив одному ему ведомые подсчеты, атаман спрятал книжку под подушку и снова раскинулся на кровати, подложив под тяжелую седеющую голову сцепленные в замок руки.

Ничего, господа! Радуйтесь! Только и атаман не дурак, чтобы последнее отдавать. Знали бы вы, сколько этого «последнего» еще осталось у него в надежном хранилище бывшего Купеческого банка, под надежной охраной проверенных казачков!

Впрочем, надежа надеждой, а уходить из Читы пора. Ох как пора! Но главное – не суетиться, не показывать личному составу свою озабоченность, а паче чаяния – страх. Нынче же после обеда, благословясь, и начнем!

Среди приглушенных почтительностью басов и баритонов в приемной Семенов легко различил заливистый смех и громкие возгласы супруги. Вот уж у кого ни почтительности, ни хотя бы показного уважения к главкому! Атаман невольно улыбнулся, вспоминая недлинную историю знакомства с Машей.

Война войной, а на «физиологию», как говорится, человек слаб: никогда о ней не забывает. Вот и недавно, в суматохе военных буден, в одном из штабов атаман встретил девушку, исполнявшую там обязанности ремингтонистки. Ну, чего, казалось, особенного? Проходя мимо, с удовольствием поглядел на точеную фигурку, довольно тронул желтым от никотина пальцем левый ус – подивившись про себя, как ловко порхают над круглыми клавишами «ундервуда» пальчиками, – и прошел мимо, не сказав ни слова. Через несколько дней, собираясь в тот же штаб, атаман по дороге неожиданно для себя самого велел шоферу остановиться возле стайки цветочниц у моста. Полуобернувшись к адъютанту, есаулу Владимиру Торчинскому, мотнул головой:

– Не в службу, есаул, купи-ка букетик поприличней. Да не отбирай, а купи, – хмыкнув, уточнил Семенов.

Когда проворный есаул вернулся, с некоторым недоумением протягивая атаману пахучий букет, тот пояснил:

– Барышню одну в штабе давеча видел – вполне соответствующая!

Теперь уже почтительно хмыкнул тридцатипятилетний генерал Нацвалов. Николай Георгиевич входил в ближайшее окружение Семенова, был начальником штаба Особого маньчжурского отряда – личной гвардии атамана:

– Имеете в виду Марию Михайловну Терсицкую, ваше высокопревосходительство? Достойная девица, ничего не скажешь! Родом из Харбина, если не ошибаюсь. Отец ее из старообрядцев. Училась в Токио, и вот этакий бутончик к нам занесло, хм…

Семенов букет понюхал, прищурился на Нацвалова:

– Что-то ты больно много знаешь о моих симпатиях, Николай Георгиевич… К добру ли такое знание?

– Да я ничего-с, – смутился Нацвалов. – Просто в свое время поинтересовался сей дамочкой…

Букет был вручен пишбарышне с каким-то невнятным бурчанием, Терсицкая мило покраснела и сделала книксен. Атаман поспешил уйти, однако досужие языки тут же заговорили о новой пассии Семенова. И вскоре Мария Михайловна Терсицкая, дворянка, дочь священника из Харбина и всесильный атаман после нескольким встреч объявили о венчании. И стали, как говорится, жить-поживать. С оглядкой, правда.

Время было смутным и тревожным, на атамана то и дело случались покушения. В начале 1919 года в городском театре Читы, где он не без помощи новобрачной стал завсегдатаем, рядом с ним разорвалась бомба. Ранение было не слишком опасным, но Семенов оказался весь «нафарширован» мелкими осколками.

Она ухаживала за ним после злосчастного покушения, она следовала за ним повсюду… И всесильный атаман влюблялся в свою супругу, кажется, все больше и больше.

Очень скоро атаман узнал, что скромная пишбарышня, краснеющая даже при поминании черта, что в штабных канцелярии было редкостью, на деле была вовсе не записной скромницей. Ее не только прекрасно знали во всех приличных и малоприличных заведениях Читы, но и успели окрестить Машкой-Шарабаном. Последнее произошло из-за обожаемого мадам весьма вульгарного романса, который она же, махнув мозельского далеко не по-дамски, обычно и исполняла на подмостках кафешантанов, бесцеремонно сгоняя со сцены фраппированных такой развязностью штатных певичек.

Были у Машки-Шарабана и иные не столь безобидные «слабости». Например, к жгучим брюнетам – причем романы с ними она вертела без всякой маскировки. Первое время об этих «слабостях» атаманши приближенные Григория Михайловича пробовали осторожно докладывать самому супругу, однако его реакция была столь же бурной, сколько и противоестественной. Поручик Новиков, к примеру, хоть и прошел с Семеновым всю Гражданскую, и под одной шинелькой с верховным спал, при попытке «открыть глаза» атаману на очередной громкий адюльтер Машки, получил пулю ровно между смоляных бровей.

Малое время спустя рискнул обратить внимание его высокопревосходительства на поведение его супруги один из прикормленных журналистов – а потом все присутствие наблюдало, как взбешенный атаман гнался за неразумным через анфиладу комнат штаба, стреляя ему под ноги и заставляя тем самым высоко подпрыгивать и взбрыкивать ногами.

Штабные и приближенные сделали из двух уроков вполне очевидный вывод и больше «расстраивать» верховного поведением супруги не пытались. Злословия при этом избежать, разумеется, не удалось: не только полковницы, но и мужчины возмущенно перешептывались о подробностях того, что Машка позорит и дискредитирует не только самого атамана, но и весь его штаб. А то и выше подымай – все Белое движение!

Сказать, что атаман был вовсе дурачком, не видящим откровенных адюльтеров супруги, было никак нельзя. Знал, видел – но по каким-то одному ему ведомым причинам, предпочитал на «шалости» благоверной закрывать глаза.

А Машка-Шарабан продолжала все больше и больше с упоением осваиваться с ролью светской «жрицы любви». Подаренный ей Семеновым бронепоезд (!) она, к примеру, велела выкрасить в желто-канареечный цвет, под лампасы Григория Михайловича, и с удовольствием на нем каталась. Причем изобрела свой способ общения с машинистом: тому было велено выставить над своей будкой большой железный щит, в который мадам Семенова время от времени стреляла из подаренного тем же Семушкой револьвера с перламутровыми накладками. Звякнет над головой машиниста попавшая в щит пуля единожды – надобно остановиться. Два-три раза загремит от попаданий щит – пропало дело! Тогда только успевай подбрасывать в топку дров: мадам, пропади она пропадом, желает кататься с ветерком!