К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

В стане реформаторов Сеймуры взяли верх над Паррами. Екатерине Парр, вопреки ее надеждам, регентство не досталось. Теперь она была всего лишь вдовствующей королевой, а протектором и опекуном юного короля Тайный совет сразу же назначил Эдуарда Сеймура, графа Хартфорда. Теперь он сидел во главе стола на заседаниях Совета, куда ввел также и своего брата Томаса.

В воздухе витали всевозможные слухи: что, дескать, завещание короля подправили после его смерти, что Хартфорд тайком сговорился с карьеристами вставить туда пункт о «невыполненных дарах», и этот пункт позволял новому Совету от имени короля даровать им титулы, якобы в награду за преданность. Так или иначе, определенно появилась новая поросль пэров — Ричард Рич получил поместье Лиз в Эссексе и стал официально именоваться бароном. Но что именно случилось накануне смерти Генриха и в последующие дни, точно и достоверно никто не знал, и, наверное, сие навеки останется тайной.

Присутствие на похоронной процессии официально поощрялось, однако никого не принуждали. Думаю, что большинство людей, составляющих сегодня эту огромную толпу, пришли сюда, подобно мне самому, чтобы засвидетельствовать окончание эпохи. Те, кто был помоложе, не знали никакого другого правителя, а я лишь смутно припоминал, что, когда мне было семь лет, моя дорогая мамочка сказала, что король Генрих VII умер и на трон взошел его сын, второй из династии Тюдоров.

Я весь насквозь продрог и растирал руки в перчатках. Дворец Уайтхолл напротив был тих и пуст — процессия должна была отправиться от Вестминстерского дворца, расположенного южнее. Филипп Коулсвин, стоявший рядом со мной, сказал:

— Да, день выдался холодный, но, возможно, теперь грядет иное время — дни истинной религии.

Николас с другой стороны от меня пробормотал:

— Похоже, нас ждут снегопады, судя по сильному ветру. — Как истинный уроженец Линкольншира, он говорил нараспев, растягивал гласные.

— Да, — согласился я. — Пожалуй, ты прав.

В последние месяцы этот юноша был моей опорой. В конторе он работал с новой энергией и рассудительностью, выполняя многое из того, что раньше делал Барак. Да, за Ником пока что требовался надзор, и он бывал слишком высокомерным с некоторыми менее благородными друзьями Джека из числа клерков и стряпчих, однако Овертон быстро учился. Он еще совершал неизбежные ошибки, как часто бывает с теми, кто быстро продвинулся по службе, и приобрел определенную самонадеянность — все это нужно было осторожно исправить. Но под бравадой и непочтительностью я сумел разглядеть стальную сердцевину Николаса Овертона. Я не знал, как долго этот юноша останется со мной, и порой удивлялся, почему он так ко мне привязался. Возможно, после ссоры со своей семьей Нику просто требовалось пустить где-то корни. Какова бы ни была причина, я был очень благодарен своему помощнику и сегодня пригласил его составить мне компанию на похоронной процессии.

Когда мы вдвоем подошли к Уайтхоллу, я увидел множество юристов — общественное положение обеспечивало им место в первых рядах толпы к северу от огромных Гольбейновых ворот. Все мои коллеги были в неизменных черных одеяниях, и большинство надели капюшоны, чтобы защититься от холода. На мгновение они напомнили мне толпу монахов. Когда мы с Ником подошли поближе, все головы дружно повернулись к нам. Я давно подозревал, что новость о моем аресте и появлении перед Тайным советом вышла наружу и вскоре стала темой оживленных сплетен, как и исчезновение Барака, известного в Линкольнс-Инн своим остроумием и непочтительностью. Я с формальной вежливостью кивнул тем своим коллегам, кого знал. Винсент Дирик, которого сегодня сопровождали жена и трое детей, быстро взглянул на меня и отвернулся. Справа в первом ряду приветственно поднял руку Уильям Сесил. Я поклонился в ответ, подумав, как удачно поступил Сесил в свое время, сделавшись секретарем графа Хартфорда, — теперь этот молодой человек становился влиятельным лицом в стране.

Сквозь толпу юристов протолкалась еще одна знакомая фигура, выкрикнувшая мне приветствие. Я не видел Филиппа Коулсвина с лета, но с радостью пожал ему руку, и он провел нас с Николасом туда, где стоял сам в первом ряду. Я спросил, как поживает его семья, и он ответил, что все отлично. Коулсвин казался спокойным и довольным — страшные тревоги летних месяцев, к счастью, остались позади. Когда он поинтересовался, как обстоят дела у меня самого, я лишь коротко ответил, что хорошо. И хотя я надел свою сержантскую шапочку и натянул, как все прочие, капюшон, Филипп внимательно посмотрел на мою голову. Наверное, кто-то сказал ему, что после той страшной августовской ночи я поседел. Сначала мои волосы стали белыми только у корней, придав мне сходство с барсуком, а потом отросли, и вся шевелюра сделалась полностью седой. Я уже свыкся с этим.

— Они опаздывают, — заметил Николас, топая ногами от холода.

— В Вестминстере много чего нужно организовать, — сказал Филипп. — В Виндзоре около двух тысяч человек, конных и пеших. Всех надо расставить на свои места.

— А на то, что простым людям приходится ждать на морозе, распорядителям наплевать, — буркнул я.

Коулсвин посмотрел на меня, удивленный моим сердитым тоном.

«Нужно быть осторожнее, — подумал я, — и не уподобляться анабаптистам, чьи идеи о всеобщем равенстве при новой власти точно так же не найдут себе места, как и при старой, какие бы радикальные перемены ни произошли в религии».

Я взглянул на окна над высокими арками Больших ворот. Там располагался кабинет короля, куда он вызвал меня в ту кошмарную ночь. Больше Генрих не будет смотреть на своих подданных из окна. И вдруг я ощутил себя свободным.

— Полагаю, вы ничего не слышали о том, как поживает миссис Слэннинг? — спросил Филипп.

— Представьте себе, как раз таки слышал, — возразил я.

Гай время от времени сообщал мне новости о моей бывшей клиентке. Он здорово разозлился на меня в ту августовскую ночь и был абсолютно прав, но в последующие недели, когда на душе у меня было так скверно, как никогда в жизни, старый друг проявил сочувствие и подставил плечо. Его сострадание взяло верх над злобой, за что я ему бесконечно благодарен. Я взглянул на Филиппа, не зная, как он воспримет то, что я ему скажу.

— Изабель уехала во Францию, что стало возможным теперь, после заключения мира. Вернулась к католической вере и ушла в монастырь где-то в глуши, — поведал я.

— В монастырь? — потрясенно переспросил Коулсвин.

— Не знаю, приняла она обет или еще нет. Там вроде бы долгая процедура. — Мне было интересно, исповедовалась ли уже Изабель в своем грехе. — Думаю, это для нее лучший выход. Миссис Слэннинг отдала все свое имущество монахиням, а доля Эдварда в том доме перешла к его семье.