Никлас Натт-о-Даг - 1795

Юноша закончил своей рассказ в полной тишине. У кого-то выпала заколка — словно кто-то из пистолета выстрелил. И зал сразу взорвался аплодисментами, криками одобрения и сочувствия и даже свистом.

Юноша растерянно посмотрел за кулисы, и Тихо Сетон отвесил глубокий поклон.

Альбрехт понял: приложил руку к груди и повторил жест наставника.

Сетон поманил его: пора готовиться ко второму акту. Уже уходя, расслышал звучный, перекрывающий аплодисменты голос Болина:

— Шампанское в фойе, господа! Антракт продолжится час.

Сетон провел Альбрехта тем же подземным лабиринтом. Совсем иное настроение: юноша вне себя, восторженный прием его ошеломил и обрадовал. В уборной он без всяких возражений выпил предложенное вино — то же самое, хотя и приправленное. Сетон осыпает его комплиментами, но краем глаза следит — верна ли доза?

Братья по ордену толкутся в фойе и на широкой лестнице, освежаются и обсуждают услышанное — многословно и возбужденно. Ничего похожего они не ожидали. У многих покраснели глаза — кто мог ожидать такую сентиментальность? Некоторые разочарованы потерянным временем. Но их меньшинство, и пока они не решаются на критику — ведь впереди еще два акта, многое может случиться. Кто знает, может, этот тип с приклеенной ухмылкой их попросту разыгрывает, и лучше промолчать, чем ляпнуть что-то, о чем впоследствии пожалеешь.

Выпивка объединяет всех.

И что же им ждать от второго акта? Все, чего они желали, было доступно им с младенческих ногтей, но корни этого благополучия медленно и упорно подтачивает червячок страха: а что делать, когда исполнятся все желания? Чем заполнить жизнь, в которой уже ничто не вызывает любопытства? Не так давно можно было встретить что-то неожиданное в заведении мадам Сакс у Красных Амбаров, но оно закрыто. Игривые рисунки на обоях в доме Кейсера уступили место книжным полкам, забитым апокрифами и книгами малоизвестных псалмов, — там нашла приют религиозная секта.

Братья оживленно обсуждают, что их ждет во втором акте.

Лакей Болина с помощником уже перестроили декорации ко второму акту. Ширмы, зеркала, все необходимое. Сетон считает звонки.

Первый, второй. Третий.

Они снова идут на сцену. Сетон продолжает нашептывать юноше что-то успокаивающее, но на этот раз вынужден поддерживать его под руку.

В зале полная тишина. Свет погашен, только на сцене кое-где пробегают колеблющиеся блики. Альбрехт заметно не в себе: глаза блуждают, плохо держится на ногах, но не противится. Прежде чем самому появиться на сцене, Сетону пришлось прислонить его к стене за кулисами. В руках у Сетона специально заказанные для этого представления инструменты. Молоток и заточенный стальной прут с точно рассчитанными длиной и толщиной. Очень потеют руки, приходится то и дело вытирать их о панталоны. Сердце выскакивает из груди. Он прекрасно понимает: момент критический, именно в такие минуты ему особенно неприятно чужое телесное присутствие. С трудом отогнал кошмарное видение спальни в своей бывшей усадьбе — пришлось даже ущипнуть себя за руку.

Глубокий вдох — и он на сцене.

Десять шагов до середины, не больше. Все подготовлено. Подробные инструкции повторены десятки раз.

Сосчитал ребра снизу — как раз на выбранном месте черная мушка родинки. Приложил острие к метке, поднял молоток и ударил. Нет… сопротивление кожи оказалось куда больше, чем он ожидал. Ударил еще раз и еще, пока не прогнулась и не подалась твердая корзина грудной клетки, — острие вошло на нужную глубину. Покачал инструмент, расширил рану. С отвращением глянул на пульсирующую струйку крови, прислушался к странному булькающему сипению засасываемого в рану воздуха.

Поспешил к Альбрехту, вытащил его послушное тело на сцену, широким жестом распустил завязки на спине и сорвал льняное рубище. Юноша остался совершенно голым, и все увидели его эрегированный, вибрирующий от напряжения мужской орган — испанская мушка не обманула ожиданий.

Посреди сцены лежит Вильгельм. Он без сознания после лошадиной дозы лауданума. Привязан к положенному на козлы кресту, пах прикрыт найденной в реквизите пальмовой ветвью из зеленого атласа. Все тело смазано маслом. Когда он вздрагивает, мягкая юношеская кожа переливается горячим блеском в неверном свете свечей, отражаясь во множестве зеркал. Глаза закрыты. Зрители затаили дыхание — настолько неожиданно и прекрасно зрелище. Тонкие ручейки крови на ладонях и ступнях, на голове — терновый венец, из-под него тоже стекают на лоб алые капли крови. Лицо замотано тряпкой с нарисованным на ней лицом Спасителя. Рот заткнут кляпом.

Сетон подводит Альбрехта и вглядывается в его блуждающие, затуманенные бредом и похотью глаза.

— Он тебя ждет! Настал твой час. Смотри, грудь Спасителя, твоего окровавленного жениха, открыта. Она открыта только для тебя. Это твое спасение, твое вечное блаженство.

Альбрехт на заплетающихся ногах подошел к кузену и не без труда, с помощью Сетона, втиснул разбухший орган во все еще кровоточащую рану.

Сетон сделал несколько шагов назад и замер, не решаясь даже моргнуть. Он вслушивается в чудовищные звуки, ему кажется, что он чувствует гнев самой природы, потрясающей небеса и раскалывающей землю на арбузные ломти ярости. Вильгельм зашелся в хриплом кашле, напоминающем лай собаки в подземелье. Из-под настила сцены сильно дует. Волосы на руках Сетона встали дыбом. Он не может оторвать взгляд от расползающейся лужи крови на досках. И вот он… последний вздох. Сердце остановилось, кровь больше не течет. Альбрехт то и дело поглядывает на кузена, видимо, действие шпанских мушек ослабевает, он начал осознавать: что-то не так.

Сетон впервые отвел глаза и внезапно увидел в зеркале собственное лицо, искаженное безмерным страхом. Как будто с другой планеты услышал он голос Болина:

— Антракт! Антракт! Час отдыха перед последним актом.

Сетон с удивлением обнаружил, что все еще держит в руке молоток. Подошел к своему отражению в зеркале, зажмурился и отвел руку для удара.

Есть дороги, доступные лишь немногим. Элиас знает их наизусть, словно в голове у него карта.

Пододвинуть бочку к стене, встать, привычно упереться ногой в уступ от выпавшей штукатурки, оттолкнуться и зацепиться за косяк забранного решеткой подвального окна. Отодвинуть решетку и пролезть — нет ничего проще. Если, конечно, ты не толстяк какой-нибудь, но при чем тут толстяки? Элиаса толстым никак не назовешь. Двенадцати лет от роду, но на вид не больше десяти, сказалось нищее детство. И ростом мал, и талия — пальцами обхватить. Можно, конечно, приуныть, а можно посмотреть по-иному. В малости роста есть преимущества, надо ими пользоваться, пока не растерял. Притвориться, к примеру, ничего не понимающим дурачком. И ничего не надо объяснять, не надо оправдываться — дурак он и есть дурак. Тут ему равных нет. Три года придурковатость служила ему верой и правдой. Крыша над головой, ежедневная миска супа в обмен на простейшую работу, а главное — никому даже в голову не приходило отдать его, как других, на воспитание на какой-нибудь хутор. Было пару раз: уже собирались увозить, но тут он поддавал жару, изображал вовсе уж ненормального. В последний момент качали головой и высаживали. Кому нужен такой? Никакого прока. Элиас-придурок.