Никлас Натт-о-Даг - 1795

Сумерки придали замершему в ожидании «Несравненному» дополнительное обаяние волшебной сказки. На церкви Святого Якоба пробило полночь. При входе у каменной лестницы — Болин в меховой накидке, на голове у него маска с оленьими рогами. Никто не пройдет в здание, не прошептав на ухо имя и не пожав руку условленным пожатием. Никаких слов не произносится, но кое-кто успел переосвежиться, и Болин запоминает имена нарушителей для последующего выговора. Недостойно для братьев. Обменивается многозначительными взглядами с львами и волками — он узнал бы их мгновенно даже в самом изощренном маскарадном костюме. Конечно, Болин не показывает виду, но на душе тревожно — и от ожиданий, и от опасности, которой он подверг себя добровольно, поддавшись на затею Тихо Сетона. Зачем он это сделал?

Объяснить трудно, но странно: никаких угрызений. Игра есть игра, а он давно уже не испытывал наслаждения риском, когда на одну карту поставлено состояние.

— Вы готовы?

Сетон сидит в грим-уборной на третьем этаже в юго-восточной башне. Альбрехт перед ним на стуле. Сетон протягивает ему бокал с вином — не слишком много, но достаточно, чтобы не оробеть и не растеряться перед публикой. Юноша пытается унять дрожь в руках. По всему видно — ему очень страшно.

— Тебе нечего волноваться, — мягко и доверительно произносит Сетон. — Эти люди другого сорта, не такие, как те, с кем тебе приходилось встречаться. Люди, которых ты видел у Свалы, — простодушны, суеверны и полны предрассудков. Неспособность думать и рассуждать они выдают за кротость и богобоязнь. Скудные души падки на осуждение. Сегодня слушатели совсем иного сорта, они много видели, много знают и полны доброжелательности. Тебе всего-то нужно рассказать им все в подробностях. Не волнуйся: у тебя красивый голос, и я уверен: он не сорвется. Не бойся, мой друг, ты среди друзей.

Альбрехт нервно улыбнулся и сделал большой глоток вина. Сетон в десятый раз осмотрел его одежду. Та же самая, что и всегда: потертые панталоны до коленей, льняная рубаха с множеством черных пятнышек: каждая случайно долетевшая искра из очага оставляет след. Часов у Сетона нет, но уже пробило полночь — значит, пора начинать.

— Пора, Альбрехт. Пошли. Я провожу тебя до сцены и все время буду за кулисой. Совсем близко.

Помощники Болина заняли места рядом со сценой, но в паутине пыльных и неказистых коридоров и переходов пусто. Два пролета по винтовой лестнице вниз, в трехэтажный подземный лабиринт. Повсюду большие деревянные катушки с намотанными канатами для движения поставленных на колеса декораций. Удивительно… у всех этих бесчисленных, от пола до потолка механизмов единственное предназначение: воплотить фантазии драматургов.

Но так было не всегда.

Роскошный дворец де ла Гарди больше ста лет назад превратили в Арсенал. Здание приспосабливали под склад оружия в спешке, не считаясь ни с архитектурным замыслом, ни с эстетическими соображениями. Полы взламывали, печи сносили — какие еще печи по соседству с порохом. Война уродует все — и человеческую душу, и созданные в момент ее высших взлетов материальные шедевры. Людям опять предлагается начать с нуля, но этот ноль всегда почему-то оказывается меньше предыдущего. Все же известный любовью к искусствам Густав III не мог примириться с варварством и повелел вновь перестроить здание — теперь в театр. Ложи, балконы, зал — все поражает великолепием, но на вспомогательные помещения не хватило ни денег, ни усердия. Стоит только зайти за кулисы или спуститься в подземные этажи — сразу видны следы беспорядка и спешки. Разобранные и так и не восстановленные перегородки, шаткие лестницы, задуманные как временные, наспех сделанные настилы над зияющими в полу дырами. Многие двери забиты наглухо, другие выброшены, остались только сиротливые нашлепки петель на косяках. Возможно, новое и одержало победу над старым, но здесь, в подземных лабиринтах, победа выглядит пирровой.

Сетон освещает дорогу свечой, все время оглядывается — проверить, следует ли Альбрехт за ним или струсил по дороге и сбежал. И вот наконец до них смутно доносится говор толпы, а потом звучный бас Болина:

— Господа, мы начинаем! Трагедия в трех актах, прошу соблюдать тишину!

Сетон знаком показал лакею Болина — начинаем. Тот похлопал своего глухонемого помощника по плечу и стал показывать что-то знаками, попробовал несколько вариантов, прежде чем убедился, что напарник его понял и уже наматывает на барабан открывающий занавес канат. Преодолев отвращение, Тихо обнял Альбрехта за плечи — решил, что отеческая ласка вселит в юношу мужество.

— Выходи. Не бойся. Дождись, пока стихнут, и рассказывай. Собьешься — погляди на меня, я тебе помогу.

Неуверенными шагами Альбрехт пересек четкую границу тени от занавеса на дощатом полу. Медленно, с опаской, как испуганный зверь. На него тут же направили свет, и Сетон расслышал изменение в тональности зрительского гомона: «Начинают, начинают». Наступила тишина. Почти полная — полная тишина в театральном зале вообще невозможна.

Сетон не удержался, глянул в специально вырезанный в складке занавеса глазок и увидел их . Впервые за много лет. Братья по ордену заняли три первых ряда. Коты, лев, чумные лекари в балахонах с клювами, шутовские колпаки с бубенчиками. Ничего… Альбрехт подготовлен. Юноша знает, что его ждет. Да, это своеобразное общество, но разве гернгутеры, паства Ларса Свалы в Кунгстредгордене с их странной верой в целебную и спасительную силу крови из раны на теле Христовом — разве они не своеобразны? И в чем здесь преступление? Рассказать свою историю людям, которые готовы благожелательно ее выслушать?

У юноши есть все, на что надеется Сетон. Его чувства настолько глубоки, что он не смог бы их скрыть, даже если бы постарался. Голос дрожит, но не срывается, слезы застилают глаза, время от времени даже текут по щекам, но нисколько не портят впечатление от рассказа, наоборот: придают правдивость и глубину. Невинность и искренность юности, мечты и надежды. Он рассказывает о вере родителей, об окровавленном Спасителе, и поныне ждущем реинкарнации, о своеобразном культе раны на теле Христа. Братья по ордену, затаив дыхание, следят за каждым его шагом из Пруссии в Стокгольм, о работе подмастерьем. Альбрехт даже принес с собой образец своей работы. Тоска и боль юного существа. Вильгельм… Сетон кожей чувствует, как меняется настроение в зале, как молчание становится одухотворенной тишиной, никто не решается не то что кашлянуть, даже перевести дыхание. Он понимает: кое у кого уже наворачиваются невидимые за карикатурными масками слезы. Слова Альбрехта вызывают сочувствие даже у закоренелых циников, очерствевшие сердца бьются все чаще, вспоминаются давным-давно отвергнутые и забытые юношеские чувства и мечты.