Никлас Натт-о-Даг - 1795

Единственный враг — скука. Никто с ним не заговаривал — о чем говорить с дурачком? — а выдать секрет нельзя. Проводил долгие часы в одиночестве, глядя на смену освещения за крошечным окошком, а когда ложился, придумывал, на что похожи ржавые протечки на потолке. Эта — на курицу без головы, а та — на собаку.

Две вещи остановить невозможно: время и движение небесных светил. Хотя, если подумать, это одно и то же. Время — худший враг. Придет время, и его наверняка отправят в исправительный дом. Там двери запирают, любую провинность наказывают затрещиной, а мальчишки заменяют узникам постарше оставленных на свободе женщин.

Ну нет. Это чересчур. Никогда не забудет он отвалившуюся челюсть Эббы. Она оставила калитку приоткрытой, и тут-то надо быть и в самом деле дурачком, чтобы упустить такой случай. Вытер слюну с подбородка, убрал вроде бы вываливающийся язык идиота, но тут же снова высунул.

— Шла бы ты к дьяволу, старая ведьма. Спасибо за супчик, сама его жри.

Дождался, пока она придет в себя, — и исчез, хохоча под градом ругательств.

Птичка выпорхнула из клетки. Бродяжничать в Городе между мостами и то лучше, чем сидеть в исправительном доме. Лучше, конечно, но тоже не сахар. Даже с его ловкостью и изобретательностью.

А сегодняшнее — вовсе и не испытание. Не в первый раз. Приставил доску, подпрыгнул, зацепился за край забора. Осторожно выглянул: не стоит ли кто у окна, пусто ли во дворе. Пригибаясь, перебежал к торцевой стене дома. Ветхая водосточная труба вряд ли выдержала бы, будь он хоть на пару фунтов тяжелее. Крыша на угловом доме из листовой меди, в отличие от соседних, крытых черепицей, зданий. Снял непарные башмаки, чтобы не скользить, поставил в желоб и босиком двинулся по крыше — она оказалась не такой скользкой, как можно предположить. Впрочем, это он знал и раньше: слой патины, как наждак. Мансардное окно приоткрыто, в салоне никого. От гардин пахнет пряностями, в вазах переплетенный камыш в ожидании первых весенних цветов.

Он устраивается поудобнее. Отсюда можно видеть все происходящее, оставаясь незамеченным.

Дверь рывком открывается, входит толстая женщина в тюлевом балахоне. Лицо и грудь щедро набелены, губы и щеки подкрашены циннобером [22] Киноварь. . Вместе с ней в салон врывается целая волна ароматов, среди которых, несомненно, выделяются запахи пота и розовой воды. Знакомая фигура. Когда-то ее звали Малышка Платен, Подстилка, ныне — госпожа фон Плат. Одно ее присутствие вызывает у мальчика изжогу ненависти. Она чувствует себя вполне удобно в своем наряде — почему бы нет? Изображает высокородную наследницу, неважно чью — отца, дядюшки или дедушки. В Городе между мостами ей, разумеется, никто не верит, а многие помнят ее настоящее прозвище. Но какое это имеет значение? Главное — доверчивость клиентов.

Элиас немного отодвинулся от окна — она начала взбивать подушки на шезлонгах. Мало ли что: вдруг поднимет голову посмотреть, как порхают в воздухе покинувшие свое убежище пушинки, а тут вот он. Так… теперь подкрутила пальцем стрелки настольных часов, остановившиеся в незапамятные времена, — пусть показывают время хотя бы приблизительно. И вздрогнула: часы неожиданно пробили два раза, каждый раз с таким жалким надтреснутым звуком, будто в их недрах развалился весь механизм.

Элиас ждал затаив дыхание, и ему повезло. В салоне появилась та, кого он и хотел увидеть. Теперь все его внимание поглощено ею, он даже позабыл про необходимую осторожность. Как же она красива! Сколько лет? Трудно сказать, он так и не научился определять возраст у взрослых. Наверняка около тридцати, но время обошлось с ней благосклонно. Талия как у девочки, даже мелкие морщинки у глаз к лицу. Собранные в узел волосы перевязаны голубой шелковой лентой, светло-красное, почти розовое муслиновое платье. В этом заведении все на широкую ногу. Особо почетным гостям даже рискуют подавать кофе в изящных чашках мейсенского фарфора. Малышка Платен прекрасно знает, кого подмазать.

Сахарок, Сахарница, Сахарная Клара — прозвищ много, но обязательно что-то сахарное. На самом деле — просто мамзель Клара. Вслед за Кларой появилась служанка с ведром и веником. На голове — мешок с прорезями для глаз, чтобы избавить окружающих от созерцания следов французской болезни. Руки заклеены черными пластырями, пальцы скрючены, как у старухи. Смела паутину с лепнины, вытерла пыль кое-где и исчезла.

Малышка Платен взяла Клару за плечи и повернула к себе. Послюнила палец, пригладила бровь и кивнула — видно, осталась довольна осмотром.

— Сойдет. Сейчас приведу. Подожди где-нибудь, я позвоню в колокольчик.

— А кто он такой?

По сравнению с вороньим карканьем хозяйки — соловьиная трель.

— Скорее всего, дебютант. Или почти дебютант. Вряд ли особо изысканный вкус. Но вкус — дело наживное. Если постараешься — кавалер у тебя за пазухой. Надолго хватит.

Лица Клары Элиасу не видно, но он почти уверен: особой радости не выказала.

— Слушай, Клара. Посмотри на Шарлотту Слотсберг! На Софи Хагман! Они начинали на улицах, ничем не лучше тебя, скорее наоборот. Но только глянь! В таких влюбляются принцы и герцоги, и вот они уже при дворе, их для виду выдают замуж за какого-нибудь нищего графа или барона, который ради приданого готов жениться хоть на ведьме. Шарлотта, конечно, дура, начала изображать из себя черт знает что, и ее возненавидели. А Софи? Софи прекрасно поняла: вежливость и скромность — главное оружие девушки. И назови мне хоть один салон, где ей не были бы рады. Летом — Дроттнигхольм, Рождество — в Королевском дворце. Правда, теперь ее разжаловали, и принц Фредрик спит один. Так что самое время для молодых дарований переезжать в Китайский павильон.

— И как я туда попаду, если ты подсовываешь мне бюргерских сынков, мечтающих поскорее потерять невинность?

— Чтобы чего-то добиться, надо совершенствовать свое искусство. — Холодный, резкий тон.

Клара расхохоталась:

— Искусство! Лежать пять минут с закрытыми глазами и изображать страстные стоны? А еще лучше раскорячиться и задницу подставить, чтобы на слюнявую рожу не глядеть. Чему еще я могла научиться за годы, что у тебя работаю?

— Ты совсем дурочка? Искусство не в этом. Когда мужику надо опорожниться, кто угодно сгодится, любая уличная шалава. А вот остальное требует ума и много чего еще. Давать и протестовать, соглашаться и капризничать. Следить, чтобы по сторонам не зыркал, чтобы сучок не обвисал, а стоял, будто и вправду деревянный. Чем-чем, а этим искусством они владеют: и Слотсберг, и Хагман, а тебе еще учиться и учиться.

Не дав Кларе ответить, Подстилка подошла к двери:

— Хватит разговоров. Очередник уже на лестнице, — и вышла.