Никлас Натт-о-Даг - 1795

С улыбкой победителя вынул из-за спины сверток и развернул.

Платье. Тут же уколола досада: в пыльном полусумраке подвала оно выглядело совсем не так шикарно, как на свету.

— Погоди, погоди немного, увидишь, какое красивое. Бело-голубое. Еще какое голубое! Голубое из голубых. Насколько можно быть голубым, чтобы не разозлить сосисок. Вывесили сушить. Думаешь, легко было? Один неверный шаг — и шею сломают.

Подполз поближе, погладил по голове и шепнул в ухо:

— Мы сегодня идем в театр. Она будет танцевать! И ты ее тоже увидишь.

Она не такая уж легонькая, к тому же каждое движение замедленно, будто тело ее под водой. Подтолкнуть, ущипнуть, придержать, наконец, ему удается поставить ее на ноги. На всякий случай обнял за талию — не упадет ли? Натянул через голову платье, отошел на шаг и присмотрелся.

— Знаю, знаю… Погоди, имей терпение. — Элиас произнес это так, будто она его в чем-то упрекнула. — У меня кое-что есть.

Среди наворованного за лето была и коробочка с булавками. Он начал подкалывать платье. Складываем в складку — подкалываем. Еще складка — еще булавка. Один раз уколол нечаянно до крови, но она даже не моргнула. Возился гораздо дольше, чем рассчитывал. Он, конечно, видел, как Подстилка подкалывает платье на Кларе, но оказалось, не так легко.

Результат превзошел все ожидания: платье, в которое можно было втиснуть трех таких, как она, сидело очень красиво. Складки выглядели, как намеренная и вполне искусная драпировка.

Элиасу стоило немалых трудов впихивать в нее еду, но и эти усилия были не напрасны: она немного поправилась, кости уже не торчали, грудь заметно выделялась под платьем, и уже можно отличить талию от бедер — бедра заметно шире. Кринолина для нее, конечно, не было, но и мода переменилась; светские барышни отказывались от огромных юбок-колоколов и предпочитали прямые платья.

Мальчик обошел ее вокруг, полюбовался своей работой на расстоянии и удовлетворенно кивнул:

— Пора. Времени еще много, но ты же ходишь… — Ты же ходишь, как эта… — Он вспомнил свой бесценный гребень. — Как черепаха.

О том, чтобы протащить ее через лазейку в окне, не может быть и речи. Элиас с трудом перевернул подпирающий подвальную дверь стол. Попытался опустить тихо, но сил не хватило: стол грохнулся оземь так, будто сломался столетний дуб. Мальчик замер и долго прислушивался — а вдруг необычный звук привлек внимание кого-то из жильцов.

Нет, все тихо. Обнял девушку за талию, придержал дверь, чтобы не хлопнула. Поднялись на несколько ступенек и вышли на улицу. Дождь, слава богу, закончился, облака стали прозрачнее, сквозь них сеялся абрикосовый предвечерний свет, принесший Элиасу разочарование: в полумраке подвала его работа выглядела гораздо искуснее. Ничего, вечер простит недостатки, а в театре не должно быть так уж светло. Все равно ничего уже не сделаешь.

Заметил грязь на ее лице, подвел к водосточной трубе, из которой все еще капала вода, набрал в горсть и вымыл. Она не выказала ни малейшего сопротивления, терпеливо ждала; скорее всего, просто не обратила внимания. Дождалась и покорно пошла рядом.

Приют научил Элиаса терпению. Конечно, ему хочется идти побыстрее, а еще лучше — пробежаться, но он не выказывает ни малейшего недовольства или раздражения. Ведет ее, как в танце, — одной держит за руку, другая — на талии. Неудобства, на которые торопящаяся публика не обращает внимания, могут оказаться роковыми. Все время смотрит под ноги: давно привычные для горожан мелочи могут оказаться роковыми. Брошенный кем-то камушек, ямка, выступающий кант мокрого тротуара, любое препятствие — и парадное платье превратится в грязную тряпку. Уже у моста через Стрёммен дело пошло лучше: она как будто немного пришла в себя. Он произнес что-то ободряющее, первое, что пришло на ум. Неважно, слышит она или не слышит, понимает его слова или не понимает — ему бы и самому неплохо набраться мужества и уверенности.

Все будет хорошо. Все будет замечательно. Публика уже собирается у роскошного здания «Несравненного», на набережной, в Королевском саду. Скоро начнется представление.

На заполненной людьми лестнице их остановил капельдинер в довольно грязной ливрее.

— Билеты?

Элиас растерянно покачал головой. Билетов у него нет, только заготовленная мелочь — он заранее разузнал, сколько надо заплатить за вход. Капельдинер покачал головой с таким видом, будто усилием воли заставил себя не дать наглецу пинка, но деньги взял и, оглянувшись, сунул в карман. Подталкиваемые толпой, они прошли дальше.

— Эй ты, сопляк! Где это твоя сестра так налакалась? — Спохватившись, капельдинер сделал попытку ухватить Элиота за куртку, но было уже поздно: они уже отошли на несколько шагов, через плотную толпу зрителей не пробиться.

— Наблюет в зале, обоим сверну шею!

Элиоту не пришлось искать: толпа сама занесла их в партер. У него отвисла челюсть: он не ожидал увидеть ничего подобного. Никогда не думал, что помещение здесь такой высоты, что в небе над ними будут парить ангелы и с затаенной грустью поглядывать на сгрудившихся далеко внизу смертных. Вдоль стен — длинные ряды балконов, там уже сидят люди. Поблескивают лорнеты, порхают веера. Постояв несколько секунд с разинутым ртом, он засмеялся — никогда раньше картина мира не являлась ему с такой ясностью. Здесь, внизу, толпа полунищих, оборванных, толкающихся горожан, а там, наверху, на мягких креслах уселись богатеи. А у самой сцены — небольшая задрапированная ложа с покрытыми сусальным золотом пилястрами. Там сидит всего один зритель в белом парике. Средних лет, прямая спина, будто аршин проглотил. Золотистый камзол, голубая перевязь, на груди — бело-голубой крест.

Элиот подергал соседа за рукав.

— Кто это? Вон там, в голубятне.

— Где? — Тот недовольно нахмурился, но, увидев, на кого показывает мальчик, расплылся в улыбке. Всегда приятно посплетничать.

— Принц Фредрик Адольф собственной персоной. Глянь, какая морда недовольная. Губу оттопырил, отсюда видно.

— А почему?

— Герцог Карл уехал в Сконе и взял с собой нашего будущего короля. В последний раз, когда герцог уезжал, его место во главе опекунского совета должен был занять Фредрик Адольф. Но наш-то принц не дурак, предпочел охоту и девок. Может, и зря. Доверия ему больше нет. Удивляться нечему. Вряд ли он и сам удивляется, но все равно морда кислая. Все хотят получить что-то задарма… мало кому удается.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец занавес поднялся, и началось представление.

— Гляди-ка, Юртсберг, — прошептал тот же дядька. — Вон тот, с кистью и палитрой. Самый выдающийся актер у нас на севере.

Элиасу трудно понять, что происходит на сцене. Ему очень беспокойно — и от опасности затеи, и от необычности обстановки, а артисты говорят быстро и ненатурально. Что-то он все же сообразил: дочка вышла замуж по любви, а отец рассердился. Она хоть и счастлива, но очень переживает из-за отцовского гнева. Как и все, он смеется над проделками капитана Струтца, который изо всех сил старается рассмешить публику: бормочет что-то по-французски и то и дело спотыкается о свою чересчур длинную саблю. Изображает неудачливого жениха.