Никлас Натт-о-Даг - 1795

В антракте на сцене появляются танцовщицы… и вот наконец она: мамзель Клара. В желтом платьице.

— Посмотри, — дернул он девушку за рукав. — Нет, ты только посмотри, какая она красивая. Вон та, блондинка слева.

Сердце замирает — только бы не сломала каблук, только бы не поскользнулась, на потеху публике. Но все идет хорошо, а когда девушки выстраиваются на поклон, она поднимает юбку выше всех, чуть не до коленей, и косится в сторону ложи. Публике танцовщицы очень понравились, аплодисментов даже больше, чем после театрального действия. Их провожают одобрительным свистом.

Элиас уже увидел все, что хотел. После третьего акта он собрался уходить, но в такой толпе не протолкнуться, к тому же его ухватил за рукав все тот же посвященный в тайны двора сосед.

— Погоди! Сейчас появится автор, надо и ему похлопать.

На сцену вывели молодого человека, почти мальчика. Ворот рубахи расстегнут, болтается на шее. Он начал говорить так тихо, что уже через несколько секунд кто-то из публики засвистел, послышались крики — громче, громче!

— Нечего шептать в бороду! — заорал кто-то.

Элиас удивился — никакой бороды у юноши и в помине нет. Бедный автор покраснел, попробовал говорить громче — и тут же выяснилось, что он вдребезги пьян и мало что понимает в происходящем. Восторг публики достиг предела. Его подбадривали, давали дурацкие советы, пока директор не сообразил, что происходит, и послал служителей. Те бережно, но решительно увели драматурга со сцены и спасли таким образом от самого себя.

Элиас настолько увлекся происходящим, что только сейчас заметил — сосед сунул руку девушке между ног. Элиас с яростным воплем отбросил руку.

— Постыдился бы, парень! Я тут тебе сказки рассказываю, а ты вон что. Вместо спасибо, что ли? Какой ей вред? Что у нее есть такого, чего на всех не хватит? А ты сам-то кто? Она, как видишь, не возражает.

Как только Элиас вышел на театральную площадь, приятное возбуждение уступило место безнадежности и тоске. Он то и дело косился на девушку. Стало окончательно ясно: все его усилия ни к чему. Похожа на разодетую куклу для девчонок, такая же неуклюжая и бессмысленная. Изжелта-бледная кожа, тусклые, плохо расчесанные волосы. Платье, которым он так гордился, висит на ней, как парус на просушке. А теперь, когда повыпадала половина его булавок, и вовсе… смотреть грустно. Как он мог клюнуть на это платье? Тряпку из Помоны, квартала бедняков и совсем нищих? Ткань потерлась, краски выцвели. Пахнет чужим потом и другими телесными выделениями. Наверняка этому дурацкому платью больше лет, чем им обоим вместе. Передавалось из поколения в поколение. Может, похоронить в нем кого-то хотели. Вряд ли — сообразил Элиас, оно даже для похорон не годится.

Покачал головой и грубо дернул девушку за руку. Она послушно двинулась за ним.

Кто-то их преследует. Откуда взялось это чувство, он и сам бы не мог сказать. Поначалу-то все шли в одном направлении, но у него давно уже выработалась привычка время от времени коситься через плечо. Никогда не знаешь, что там за спиной. Мало ли кто, только и дожидается подходящего случая… и заметил странную тощую и кривоватую фигуру. Другие спешат по домам, а этого тянет за ними, будто на невидимой веревке. Не приближается и не отстает. Может, и хромота притворная. Они-то движутся еле-еле, вот и придумал повод идти, не догоняя: не могу, мол, быстрее, хромой. Тогда плохо; лучше б и вправду хромал.

Элиас все еще не уверен — не случайность ли. Но, если их и в самом деле преследуют, а преследователь и в самом деле хромоногий, шансов у инвалида немного. Элиас ускорил шаг, он чуть не тащил девушку за собой. Свернул в переулок — знакомый как пять пальцев, там есть проход во двор, а двор открывается еще в два переулка.

Обогнул еще один угол, схватил девушку и затолкал под телегу. Она так ловко последовала за ним, что Элиас даже обрадовался, несмотря на серьезность момента.

Старался дышать глубоко и тихо, на всякий случай прикрыл рот девушки ладонью.

И вот шаги. Неровные. Это хорошо: теперь он их не видит, притворяться незачем; значит, и вправду хромой. Остановился — должно быть, смотрит то в одну сторону, то в другую, пытается понять, куда они скрылись. Разразился потоком ругательств, пнул ногой какую-то жестянку, та с бренчанием покатилась по булыжнику. Между спицами колеса Элиасу удалось его разглядеть — голубой китель, мятая шляпа, на перевязи ореховый прут вместо шпаги. Типичный пальт. Отощавший, никому не нужный списанный солдат с отрезанными или оторванными пальцами ноги. А может, неправильно срослась сломанная нога.

Ушел. Элиас всмотрелся в равнодушное лицо девушки.

— Хорошо бы, ты научилась говорить…

Взял за руку и повел в свое убежище. В безопасность.

Элиас сам не заметил, как задремал. Это случалось все чаще: лето вступило в свои права, в городе стало невыносимо жарко. Не успел порадоваться, что кончились холода, как начались такие же мучения с жарой. Нет, все же не такие: дали бы выбирать, он предпочел бы жару. Засыпаешь, и не успели слипнуться веки, все беды тают в ласковом сумбуре сна.

На этот раз он проснулся, оперся на руку и попробовал встать, но чуть не вскрикнул от боли: кровельная медь раскалилась так, что невозможно прикоснуться; разве что в тени, созданной его собственным телом. Губы потрескались, очень хочется пить. Не сразу понял, где находится. Но быстро сообразил, что его разбудило: голоса в салоне. Хриплый голос Подстилки.

— Копенгаген горит. Слышала?

— Все уже слышали. Но ведь ты не для того меня позвала? Не оплакивать же датчан?

Короткий, похожий на воронье карканье смешок.

— А ты не дура, Сахарочек.

— Дура не дура, а секреты хранить не научилась. Говоришь, мое заведение стало для тебя тесновато, твои заслуги не вознаграждаются должным образом. А ведь я просила набраться терпения, обещала: придут времена получше…

— Я…

— Погоди. Кто старое помянет, тому глаз вон. Скоро сама узнаешь: времена-то лучшие — вот они. Уже стучатся в дверь.

Элиот подполз немного и осторожно заглянул в салон. В комнате двое. Подстилка широким, наверняка казавшимся ей элегантным жестом пригласила Клару присесть рядом на канапе.

— Ты чересчур молода, чтобы помнить. Давно это было… Очень давно, даже мой цветочек еще не распустился. Летом… шестьдесят восьмой. Или, может, шестьдесят девятый. Конец шестидесятых, одним словом. Во дворце устроили бал, в зале Военной коллегии. Принимал Хассенкампф, он как раз получил согласие на брак с баронессой Врангель. Веселый был человек Хассенкампф, даже после обручения почитался королем среди либертинов и при дворе высоко стоял, большой мастер на забавные и нахальные проделки. Равных не было. Решил устроить карнавал, да такой, чтобы всем нос утереть. Мамзель Торстенссон, главная сводница, получила задание подобрать девушек из легкой гвардии — и она уж постаралась. Самые красивые, самые известные. Асунандер, Пузырек, Ягненочек, Аттенде, Спаас — говорю же, самые лучшие. Зал-то Коллегии не особенно большой, но в коридорах полно комнат разных служащих. Повелел притащить туда кушетки, матрасы… все, что было под рукой. И пошло-поехало… Мужчины сменяли друг друга, как часовые. Чем дальше, тем веселее. Под конец Челльстрём танцевала менуэт в одном лифе, то с одним, то с другим. Ей то было чуть за двадцать, красивая, как ясный день. Через два-три часа уже и в самом зале началась свалка. Свет погасили, кто и с кем — не поймешь. Потом само собой скандал, газеты месяц ни о чем другом не писали. Издевались над теми, кому не повезло, кто не принял участие в хассенкампфовском карнавале. Сочиняли стихи — ну, тут по-разному. Кто во славу любви, кто в защиту морали. Пострадал в результате только сторож — его уволили.