Никлас Натт-о-Даг - 1795

Постепенно ночь все же вступает в свои права. Кто-то из господ уходит, но оставшиеся только рады: освобождаются раскинутые для объятий руки. Кавалеры один за другим обнимают своих дам за талию и уводят в коридоры в надежде найти комнату с подходящей кушеткой или диваном. Постепенно таких комнат уже нет, вино делает свое дело, все запреты и ограничения теряют силу. Совокупляются прямо в зале, поначалу еще пытаются кое-как спрятаться за шторами и гобеленами, но постепенно азарт сладкого греха захватывает всех, и вскоре можно увидеть пары на полу, на постели из собственной одежды. Трепещущий свет оставшихся свечей выхватывает сплетенные, мокрые от пота тела, гротескные, кривляющиеся маски. Визг, стоны, выкрики… Элиасу стало очень страшно, ему показалось, он уже в аду. Ничего человеческого в происходящем не было. Схватил девушку за руку и потащил вниз по лестнице, страшно боясь, что кто-то вырвет ее у него и поволочет назад.

Осторожно посадил девушку у стены дворца, сам присел на корточки и подождал, пока высохнут слезы. Они здесь не одни: вдоль фасада расположились в ожидании своих хозяев слуги. Кто-то спит, свернувшись вокруг палки с фонарем, чтобы во сне не сперли, другие играют в карты. Светят по очереди: экономят масло. Внезапно пламя на всех фонарях заколебалось, некоторые погасли: дунул короткий беспокойный ветер, будто удравший в панике от зарождающегося где-то в архипелаге шторма. И в самом деле — небо над морем то и дело вспыхивает беззвучными и неяркими зарницами. Элиас заметил служанку Эльзу — та тоже спит и сильно вздрагивает во сне. Изуродованное французской болезнью лицо, как всегда, скрыто мешком с прорезями для глаз.

На востоке небо начало медленно наливаться синевой, бледнеют и гаснут звезды. Над морем появилась тревожная алая полоса — такого рода рассветы заставляют моряков поскорее задраивать трюмные люки. Зарницы в архипелаге все чаще, иногда слышится отдаленное ворчание грома. Гости начали понемногу расходиться — кто сам по себе, кто парами, кто маленькими группками. Элиас посадил девушку у стены и вскочил. В еще неверном утреннем свете он вглядывается в каждое лицо, боясь пропустить Подстилку. Наконец появилась и она. Глаза блуждают, шатается, но идет мелкими неверными шажками: инстинкт самосохранения все же срабатывает. На предательском стокгольмском булыжнике сломать ногу — пара пустяков. Даже трезвому.

— Где она?

Подстилка еще пьянее, чем он думал.

— И сколько же ты ждал?

— Всю ночь.

Она захохотала:

— Похоже, ей повезло, твоей Кларе. — Огляделась — видно, подыскивала более благодарную публику. Не нашла, повернулась к Элиасу, нагнулась и обдала его кислым перегаром. — Принц Фредрик. Я видела, они вместе ушли. К себе повел. Девчонок разложили по соломенным матрасам, кого и на паркете драли, но уж извини… Сахарочек себе цену знает. Кровать с балдахином, шелковые простыни и соболье одеяло — это по ней.

Служанка Эльза догнала какого-то лакея с фонарем, попросила огня и вернулась посветить хозяйке.

Со стороны дворца донесся крик.

Клара. Босиком. Кушак разорван нетерпеливым любовником, обхватила себя левой рукой, чтобы не распахнулось платье, правая прижата к лобку, где на ткани расплывается кровавое пятно, кровь стекает и по голым ногам. Губа рассечена, под глазом темное пятно, щеки мокры от слез.

— Это был не он… не он… кто-то другой, в костюме принца. Он меня мучил… и друзья его стояли вокруг… Я притворялась, что мне нравится, а он… а он… снял маску, и они начали ржать… ржать над дурой-поблядушкой, мол, поглядите: на все готова ради денег. Они меня уничтожили… что мне теперь делать? Куда податься?

У Элиаса забилось сердце. Вот он, его шанс. На такое он даже надеяться не мог.

Он поднял девушку, которая так и продолжала смотреть перед собой невидящими глазами, и поставил рядом с собой.

— А теперь? Теперь захочешь поменяться?

— Что тебе в голову взбрело? — Подстилка поморгала и с трудом сфокусировала глаза.

Элиас вытер слезы грязным рукавом и показал на Клару:

— Она моя мать. Оставила меня в приюте… а что ей еще было делать?

Клара пошатнулась. Упала бы, если б Подстилка ее не подхватила и не удержала на вытянутой руке — боялась запачкать кровью собственное платье.

— Клара? Этот дьяволенок… это правда?

Та бессильно помотала головой:

— Не… в жизни не рожала.

— Ты другое имя назвала! Не свое! А экономка видела тебя, когда ты меня принесла в пеленках! И потом видела, у Камеристок Ящериц! У Подстилки! Это ты!

Эльза тихо всхлипнула и уронила фонарь. Прижала руки к холщовому мешку на голове и внезапно зарыдала.

— Это не она… — выговорила с трудом. — Это я…

Элиас обомлел. Подбежал к Эльзе, осторожно развел ее руки и приподнял край мешка. Лицо… то, что он увидел, трудно было назвать лицом. Проваленный нос, язвы на лбу и щеках.

— Элиас… мой Элиас.

Она потянулась, чтобы его обнять, а он чуть не потерял сознание от отвращения. Присел на корточки, спрятал лицо в колени.

Похоже, даже Подстилка поняла серьезность момента. Взяла Эльзу за руку. Не грубо, но настойчиво.

— Пошли, — сказала внезапно протрезвевшим голосом. — Нам пора. И тебе тоже, Клара.

Они вдвоем взяли под руки рыдающую Эльзу и увели. Элиас долго вслушивался во всхлипывания. Ни о чем не думая, смотрел, как догорает и начинает дымить фитиль в оставленном Эльзой фонаре.

Стало заметно холоднее. Он поднялся и обхватил девушку за талию. Надо возвращаться в город.

— Нам тоже пора, — прошептал он.

Небо над Городом между мостами затянули тучи. Начался мелкий колючий дождь.

На плацу у моста уже появились солдаты. Передают из рук в руки бутылку, поправляют мундиры. Время от времени оттуда доносятся взрывы хохота.

Капитан Леннартссон с неодобрением посмотрел на полицейских, собравшихся на плацу перед Королевскими конюшнями на острове Святого Духа. Никакого порядка. Главное — кроме его подчиненных, полно пальтов. Пальты… хотя не так уж редко встречал он среди них бывших однополчан, все равно смотрел с презрением. Немного стыдился, но с другой стороны — основания были: он-то прекрасно знал, что эти несчастные инвалиды и до ранения были с гнильцой. Иначе не взялись бы за работу, от которой все шарахались, как от черной оспы. Его команда малость получше, хотя и про них можно много чего сказать. Критически оглядел обмундирование, оценил выправку — дурная армейская привычка, пора бы давно от нее избавиться. Детали, детали… нечего обращать внимание на детали, надо стараться видеть все в целом. Желательно через закопченное стекло, если найдется под рукой. Белые манжеты грязные и к тому же не застегнуты, солдаты используют их как носовые платки, в лучшем случае как перчатки. Тульи шляп мятые, плюмажи сильно поредели, на мундирах сальные пятна. Кому и знать, как не Леннартссону, — солдаты плевать хотели на устав, запрещающий носить обмундирование в неслужебное время. Приходят в кабаки после десяти и пьют задарма, угрожая хозяину протоколами и штрафами. Уже не в первый раз усилием воли заставил себя отказаться от инспекции оружия — Леннартссон был почти уверен, что их грозные шпаги насмерть приржавели к ножнам. Что, с другой стороны, и неплохо: не исключено, что какой-нибудь болван заколет случайного прохожего с пьяных глаз.