Никлас Натт-о-Даг - 1795

Куча ограждена массивным забором с глубоко вкопанными столбами — во избежание риска, что поперечные доски не выдержат. К забору приставлена полусгнившая широкая лесенка, чтобы легче было опрокидывать бочки с фекалиями. Остается только спрыгнуть. Элиас сел на верхнюю ступеньку, попробовал ногой — полужидкая масса, кое-где уже перевалившая за забор. Дна нет. Он мысленно поблагодарил Бога за ниспосланный дождь, который только что проклинал, и взял девушку за руку. Зажмурился — и они прыгнули.

Они оказались в канаве. Жижа достигала до груди, но она словно засасывала: ноги очень медленно погружались все глубже. И нестерпимая вонь, едкая и переменчивая. Элиас постарался дышать ртом, процеживая воздух сквозь сжатые зубы. Сильно кружилась голова, и он молча молил Бога, чтобы не потерять сознание. Несколько раз вырвало. В конце концов догадался: сильно ущипнул себя за руку. Боль направила сознание по другому руслу.

Про девушку вспомнил далеко не сразу. Обернулся — ну и ну. Ей как будто все равно. Те же странные глаза, куда глядит — неизвестно. Только дрожит. Замерзла, наверное. Но главная беда — их по-прежнему легко увидеть, достаточно бросить взгляд в сторону Мушиного парламента. Спасение одно — забраться на самый верх этой кучи. Он выбрал самое пологое место и полез наверх, то и дело оскользаясь и сползая вниз. Опять спустился, отломил доску от забора. Только так: этой занозистой лопаткой делал что-то наподобие ступеньки, поднимался и рыл следующую. Каждый раз оглядывался, понимал, как мало пройдено и как много осталось, и на глаза наворачивались слезы. Девушку приходилось тащить за собой.

— Помоги же мне… ты большая и тяжелая. Лезь сама. Иначе мне дорога в тюрьму, а тебе — в Прядильный дом.

Странно, но она, как ему показалось, поняла. Дальше дело пошло лучше. Он подталкивал ее со спины, помогал найти правильное положение. Прошла вечность, прежде чем они добрались до вершины. Там, как он и предполагал, было углубление, достаточное, чтобы скрыть два маленьких лежащих тела.

Он прижался к ней плотнее — к вечеру начало резко холодать, и они замерли, крепко обнявшись, скрытые от людских глаз непрекращающимся дождем и подкравшимися сумерками.

Нелегко различить сон и явь, а иной раз и невозможно. Сознание — как свеча на сквозняке. Наступила ночь, потом вновь рассвело, между ними бездна беспамятства, а фитилек не гас. Умирал, трепетал и вновь разгорался.

Все еще пасмурно, но дождь прекратился. И ветер заметно стих. В утреннем затишье их убежище выглядит еще более мерзко — воющая непогода придавала ему хоть какие-то штришки высокой трагедии.

Элиас услышал шаги, голоса и всплеск — кто-то вылил очередную бочку отбросов. Видимо, носильщицы настолько устали, что не понесли пустую бочку, а попросту сбросили, и она с грохотом покатилась, набирая скорость и подпрыгивая по ступенькам лестницы. Потом опять стихло.

Он прислушался к сварливым голосам и удаляющемуся постукиванию деревянных башмаков. Почему-то ему очень жарко. Потрогал лоб и испугался: горячий, как медная кровля на борделе.

Повернулся на живот и осторожно выглянул. Синих мундиров не видно, мосты опущены. Но людей нет — видно, еще очень рано. Только в гавани уже началась жизнь: один за другим подходят рыбацкие баркасы с ночным уловом.

Элиас посмотрел на свои руки: бледные и отечные, как у утопленника. Потряс девушку, хотя она как будто и не спала: глянула на него ясными глазами, в которых Сам Господь Бог не усмотрел бы даже искорки смысла. Собрался было спуститься по слепленным с вечера ступеням, но струи дождя сострогали их, как рубанком. Но вниз — не вверх; он взял ее за руки, и они съехали, а когда он встал — обнаружил, что руки-ноги не слушаются: странные, замедленные, будто во сне, движения. Оказалось, девушке нужна его поддержка не больше, чем ему самому: нужно все время опираться на ее плечо. Пальцы на ногах посинели и ничего не чувствуют. Начал их растирать. Не сразу, но постепенно, с болезненным покалыванием, ноги отошли. Растер ноги и своей спутнице.

Они двинулись к каналу, опираясь друг на друга. Зашли по колено в воду. Элиас помог ей снять отвратительно грязное бальное платье. Долго отмывал тело, волосы, выстирал, насколько мог, платье и свою куртку. Выжал и повесил на сломанное весло. Потом вымылся сам, и они довольно долго сидели голые и дрожащие, дожидаясь, пока высохнет одежда.

Конечно же, не дождались. Натянул на нее еще влажное, холодное платье, оделся сам, взял за руку, и они двинулись в путь.

Сразу бросилось в глаза: Город между мостами стал другим. Ни одного бродяги, бесчисленные стаи беспризорных мальчишек как ветром сдуло. Где-то они есть, вывести это племя невозможно, но сегодня тупиковые переулки и проходные дворы пусты, не слышно ни ругани, ни ссор. По Корабельной набережной прогуливаются господа. Как показалось Элиасу, сегодня они с особым удовольствием выставляют напоказ золотые цепочки карманных часов. Почему бы нет: ловкие пальчики теперь орудуют рашпилем в исправительных домах, а на быстрых ногах кандалы.

Он невольно жмется к фасадам. Это не его город. Но, как ни странно, встречные сосиски равнодушно зевают и отворачиваются. Им-то какое дело — облава закончена. Сколько можно гоняться за этими сорванцами…

Повсюду обсуждают резкую смену погоды. Салют в честь окончания лета — он уже несколько раз уловил эту шутку по отношению к вчерашней грозе. Двое стариков делятся табаком. На крыльце подъезда сидит женщина с гребнем и корзиной шерсти — наверное, еще старше этих двоих.

— Такие дела… Вот и осень, а там и зима. А урожай в этом году — кот наплакал. Все пожгло, такая жара — не приведи Бог. Спасайся, кто может…

— Осень — не осень… Но да, что говорить, прохладней стало. Зря жару ругали.

Старуха посмотрела на небо и положила руку на юбку.

— Рано радоваться… там-то еще водичка припасена. Цельный ушат. У меня колени лучше любой гадалки.

Элиасу все еще очень холодно. Да, ветер еще не стих, но он не такой уж холодный, а у него зуб на зуб не попадает. Прижимается поплотнее к спутнице в слабой надежде согреться ее теплом. Одежда все еще воняет, и у нее тоже. Чтобы отмыться после ночи в Мушином парламенте, полоскания в грязноватой воде Зерновой гавани явно недостаточно, требуется настоящая стирка. Но его одежда еще более или менее, а вот на нее страшно глядеть. Все булавки повыпадали, последнюю он сам выкинул, пока стирал. Подол волочится, как хвост. Нечесаные волосы слиплись и висят прядями. Бледная как смерть.

Внезапно он ощутил такую безысходность, что застонал. Но осталось недолго. Решение принято, другого выхода у него нет. Что ему остается? Только вспоминать время, когда он был волен над своими поступками.