Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

— Я понимаю… всю курьезность ситуации… но у мистера Ланкастера в цирке был номер с дрессированными крысами, и когда мистер Брайтмен сообщил мне, что этот человек — местный крысолов, я был… весьма заинтригован.

— Заинтригованы? — спросил, вернувшись с наполненным бокалом, Джонстон. — Чем же?

— Я мог бы поклясться, что это был Джонатан Ланкастер, — сказал Смайт. — Да я и сейчас готов в этом поклясться. Он обернулся и посмотрел мне прямо в лицо… и я увидел его глаза. Такие… бледные, ледяные… будто пронзающие тебя насквозь. Я видел эти глаза раньше. Без сомнения, это Джонатан Ланкастер, но… — Он покачал головой и сдвинул светлые брови. — Вообще-то… я не планировал рассказывать об этом кому-либо, кроме мистера Брайтмена. Я хотел сначала отыскать мистера Ланкастера — то есть вашего крысолова, — чтобы побеседовать с глазу на глаз и выяснить, каким образом он… опустился до столь малопочтенного занятия.

— Тогда прошу меня простить! — сказал Брайтмен. — Я не понял, что это дело личного характера!

— Теперь уже ничего не попишешь. — Смайт досадливо покосился на Брайтмена. — Когда кот выпущен из мешка, очень трудно засунуть его обратно.

— То же можно сказать и о лисе, — добавил Мэтью. — Но скажите: этот Линч — или Ланкастер — с вами заговорил? Он вас узнал?

— Нет, и виду не подал, что узнает. Как только я произнес его имя, он быстро удалился. Я хотел пойти за ним, но затем подумал… может, он просто стыдится своих лохмотьев? Нехорошо докучать человеку, когда сам не уверен, он это или нет.

— Гвинетт Линч всегда был Гвинеттом Линчем, сколько я его помню, — заявил Бидвелл. — А кто такой этот Джонатан Ланкастер?

— Мистер Ланкастер работал в цирке, где мой отец был управляющим, — сказал Смайт. — Я тоже был при деле, на побегушках у отца. Как я уже говорил, у мистера Ланкастера был номер с дрессированными крысами, но он также…

В этот миг загремел дверной колокольчик — причем так свирепо, что лишь чудом не оборвался. Не прошло и пары секунд, как дверь с грохотом распахнулась и раздался душераздирающий вопль:

— Как вы посмели?! Как дерзнули вы нанести мне столь тяжкое оскорбление?!

— О Господи! — вытаращив глаза, простонал Брайтмен. — Этот ураган уже здесь!

И действительно, в комнату ворвался живой вихрь в темном облачении, увенчанный черной треуголкой. Его худое морщинистое лицо багровело от ярости; на шее вздулись тугие жилы.

— Я требую ответа! — взревел Исход Иерусалим, оскаливая рот на Бидвелла. — Почему я не был приглашен на твои предуготовления?

— Какие такие предуготовления? — в свою очередь выпалил Бидвелл, также готовый взорваться. — И как ты смеешь столь непочтительно вламываться в мой дом?

— Тебе ль вещать о непочтении, проявивши оное не только ко мне, но и к твоему Всемогущему Владыке! — Последние два слова прокатились по дому громовым раскатом, от которого, казалось, задрожали стены. — Мало того, что ты дозволил сей греховной мерзости, этим фиглярам, заявиться в твой город, так ты еще и обрек меня на близкое соседство с этой нечистью! Видит Бог, я бы сей же час оставил твой град на погибель в адском огне, если бы не готовился к обряду Верного Уложения!

— Обряд Верного Уложения? — озадачился Бидвелл. — Погоди-ка, пастырь! Помнится, речь шла о санктимонии!

— А… ну да, это другое название того же! — Голос Иерусалима на мгновение дрогнул, но тут же снова набрал силу для очередной тирады. — Иль ты мыслишь, что столь важный обряд имеет лишь одно название? Даже сам Господь именуется также Иеговой! О Всевышний, избавь слугу Твоего от слепой гордыни, обилие коей зришь Ты в месте сем!

Мэтью не был настолько ослеплен зрелищем обильной гордыни, чтобы не заметить, что Иерусалим, по своему обыкновению, уже занял центральное место на этой сцене. Брайтмен и Смайт удалились на расстояние, относительно безопасное для их ушей, Бидвелл сделал пару-тройку шагов назад, и даже неколебимый учитель попятился, а костяшки его пальцев, сжимающих набалдашник трости, побелели от напряжения.

Уинстон, однако, все еще держал позицию.

— По какому праву вы вмешиваетесь в сугубо личные дела мистера Бидвелла? — возмутился он.

— Сэр, в Царствии Божьем нет места для сугубо личных дел! — отверг его претензии проповедник. — Тяга к скрытности суть удел Сатаны! Вот почему я столь изумлен и возмущен тем фактом, что ты счел нужным сокрыть от глаз моих сию встречу с бродячими фиглярами!

— Ничего я от вас не скрывал! — огрызнулся Бидвелл. — И вообще, за каким чертом… то есть… как вы узнали, что эти господа находятся здесь?

— Я бы так и остался в неведении, когда б не сподобился навестить фиглярское становище, — как человек, исполненный миролюбия и братских чувств, — дабы потолковать с их вожаком. Там я и узнал от некоего пузатого шута, явно одержимого грехом обжорства, что мистер Брайтмен гостит у тебя! И я тотчас прозрел ваш коварный умысел!

— Что еще за умысел? — озадачился Уинстон.

— Тот, что тебе и самому всенепременно ведом! — язвительно ответствовал пастырь. — Отстранить меня от участия в церемонии казни!

— Что?! — Бидвелл заметил, что в комнату заглядывают миссис Неттлз и две служанки, вероятно напуганные сотрясающим стены громом. Хозяин взмахом услал их прочь. — Пастырь, я не понимаю, о чем вы…

— Я искал тебя, брат Брайтмен, — прервал его Иерусалим, обращаясь к актеру, — чтобы заключить уговор. Как я слышал, ты хочешь сразу после сожжения ведьмы, в тот самый вечер, показать публике свой спектакль. А я намерен тем же вечером, на пылающем поле битвы, донести до горожан послание свыше. Как великий знаток низменной человеческой природы, я понимаю, что заблудших грешников, охочих до презренной забавы, здесь найдется много больше, чем желающих услышать слово Божие, сколь бы ни был красноречив его носитель. Посему, как человек мирный и братолюбивый, я готов духовно обогатить твое представление. Скажем… я буду обращаться к толпе в каждом перерыве между сценами и к финалу достигну высот, кои, смею надеяться, так же возвысят нас всех.

Воцарилось потрясенное молчание. Наконец его прервал гневный голос Брайтмена:

— Это неслыханно! Я не знаю, кто вам это наплел, но мы отнюдь не собираемся играть спектакль в ночь сожжения ведьмы! Мы планируем показывать сцены моралите несколько вечеров подряд, начиная со следующего дня после казни!

— И кто же снабдил вас такими сведениями, пастырь? — поинтересовался Уинстон.

— Одна достойная жительница вашего города, — ответил Иерусалим. — Ранним утром ко мне пришла мадам Лукреция Воган. Она замыслила угостить собравшихся на месте казни хлебцами и пирогами и была счастлива преподнести мне образец оных.