Мария Амор - Смертельный вкус Парижа [litres]

– Марго могла помочь ему.

– Он впервые увидел ее в тот день, даже успел поделиться со мной, что до этого представлял ее совершенно иначе. Ему бы в голову не пришло довериться ей. Не исключено, что она подстерегала его, чтобы подкинуть пистолет именно ему. Поэтому ждала на лестнице и была в перчатках. Однако подсунуть что-либо вертлявому Марселю невозможно. Тогда, воспользовавшись паникой, она подложила браунинг в мой брошенный пиджак. Но это было ошибкой, это доказало, что убийца присутствовал в зале. Ее подвели ненависть, зависть и ревность. В общем, я поверил, что Додиньи действительно видел женщину в черном, но ею должна была быть другая женщина.

– Марго, – низким дрожащим голосом сказала Елена.

– Чисто теоретически у трех из присутствующих на аукционе женщин могла найтись причина застрелить Люпона: у Марго, Одри и с натяжкой у тебя. Тебя я сразу отмел.

– А почему? Божий одуванчик вроде меня даже убить никого не может?

Я схватился за голову. Как я устал от того, что каждая моя фраза использовалась для новой обиды! Скрипнув зубами, я пояснил:

– Было бы глупо с твоей стороны подкидывать улики против самой себя. Ты бы постаралась подкинуть пистолет Марго.

– Так я же не позволила полиции его найти! Я его спрятала, а потом передала тебе. Вдруг это был такой хитрый план заставить тебя всучить орудие убийства Марго?

– Нет, я знал, что это ее писто…

Тут Дмитрий страшно подмигнул мне, и я догадался, что о его щедрости к варшавским девушкам упоминать не стоит.

– Ты забыла про окурок под мостом. В моих глазах он тебя полностью обелял.

Она надулась:

– Так я и думала, что ты поверишь окурку больше, чем мне.

Дмитрий видел, что между нами творится неладное, но не догадывался, что частично это из-за него. Боярин поворачивался то к ней, то ко мне и с раздражающей наивностью пытался поправить ситуацию:

– Елена Васильевна, упаси вас бог стать убийцей! Не надо вам ничего дьявольского, от этого ни счастья, ни покоя. Вы жена, христианка, талантливая модистка, красавица. Более того, вы мужа собою от пули прикрыли! Саша, ты теперь ей по гроб жизни обязан!

Я проигнорировал панегирик Дерюжина, а Елена ласково погладила непрошеного заступника по рукаву. Вряд ли полковник мог найти такие слова, которые одновременно умиротворили бы и меня, и ее. Но я, разумеется, не перечил.

Да, я был обязан ей. И сам в любой момент был готов умереть за нее. Но тогда, у реки, это был миг. Прекрасный, страшный, незабываемый, но всего лишь порыв. После выстрела Дерюжина я бросился к Елене, прижал ее к себе. Она все никак не могла успокоиться, втягивала в себя воздух судорожными вдохами, а я целовал ее мокрые щеки, нос, глаза… Так и застал нас вышедший из тоннеля полковник. Но миг прошел, и обиды и неясности между нами снова всплыли разбухшими утопленниками. Мой неизбывный долг Елене не помогал ей простить меня. А мне мучительно жаль было того, что мы потеряли – нашу спокойную, уверенную привязанность, не омраченную обидами и ревностью и не отягощенную самопожертвованиями.

Дерюжин вернул меня к рассказу:

– А что Одри?

– Одри рассталась с Бартелем, а он был единственным свидетелем их рандеву в момент убийства. Если бы он покрывал ее, она бы не решилась на разрыв. Так что ее пришлось исключить.

– Это мог быть трюк. Они могли специально расстаться до конца расследования, чтобы никто не сомневался в их показаниях в пользу друг друга.

– В таком случае они далеко зашли: вдова тут же сошлась с Мийо, а Бартель начал писать о ней гадости. На тактическую хитрость это не похоже. Нет, после появления браунинга Марго торчала поганым кукишем, ее можно было вычислить одним методом исключения.

– Я без всякого метода исключения сразу учуяла, что пистолет принадлежит женщине, которая душится «Шанелью № 5». У всех женщин сумочки пахнут их духами и сигаретами, и деревянная рукоятка пистолета впитала этот запах. Дмитрий Петрович со мной тоже согласился.

– Это делает честь тонкому обонянию Дмитрия Петровича, но запах быстро выветрился. Зато я наконец-то догадался, что это за необъяснимый «кадавр фу». Для этого мне пришлось перебрать все известные мне сквернословия на всех известных мне языках.

– И что это было? – спросил Дерюжин.

– Настоящая фамилия Марго – Креспинская, ее отец – поляк, от него она научилась ругаться по-польски. Когда она споткнулась, у нее вырвалось: «Пся крев!»

Полковник почесал бровь:

– Я бы никогда не сообразил. Где «пся крев», а где «кадавр фу»?

– Для носителя французского «пся крев» очень похоже на psycho crevé, а «псико́ кревé» – это тот же «сумасшедший мертвец». Тот же сadavre fou , только другими словами. Додиньи слова забыл, но образ запомнил.

Дмитрий сплюнул виноградные косточки:

– В Варшаве в двадцать втором она вовсю ругалась.

Елена кротко поинтересовалась:

– Уж не Агнешкой ли там ее звали?

Дмитрий так побагровел, что даже я сжалился над ним и поспешно продолжил рассказ:

– Тогда же я понял, что именно эти слова прошептал перед смертью Люпон, только я их сразу не разобрал. У умирающего уже не было сил выговорить имя Марго, но он выдохнул свою жизнь с этим польским «пся крев».

Дмитрий усердно счищал со стола крошки.

– Так объясни мне, почему нельзя было все это рассказать Валюберу без того, чтобы подставлять под пулю Елену Васильевну?

Уж не воображает ли боярин, что я пекусь о своей жене меньше его? Но долг благодарности опять заткнул мне рот:

– К сожалению, я по-прежнему не мог сообщить Валюберу о внезапно появившемся браунинге, поскольку не мог доказать, что нам его подкинули. Найденный под мостом окурок без помады инспектор отказался считать решающим доказательством – заявил, что после ужина в ресторане помады на твоих губах могло не остаться.

– Так я же сказала, что обновила макияж в туалетной комнате.

– Увы, швейцар не помнил, была ли на тебе помада, а инспектор к тому моменту уже так уверовал, что стреляла именно ты, что отказывался верить хоть чему-либо. У меня не было никаких решающих доказательств, никаких бесспорных улик против Марго.

– Но Додиньи же опознал ее «пся крев»! Так могла выругаться только Марго!

– Додиньи тот еще свидетель. Такого наворотил, столько улик против него самого накопилось, что не каждый суд из-за его показаний осудил бы женщину. Она бы настаивала, что я подсказал ему это ругательство.

– А Люпон? Люпону ты тоже подсказал?

– Ссылаться на слова Люпона было уже поздно. Ведь сразу после его смерти я заявил, что умирающий просто хрипел. Кто бы теперь поверил мне? Не забывай, у мадемуазель Креспен на набережной Орфевр оставался мощный заступник – ее бывший любовник, которого она шантажировала. Мне нужна была неоспоримая улика: либо ее собственное признание, либо ее арест с браунингом в сумочке. И встреча с ней была единственной возможностью добиться либо первого, либо второго.