Мария Амор - Смертельный вкус Парижа [litres]

Я знал цену Елене не хуже Дерюжина. Меня взбесило, что он считает себя должным или имеющим право объяснять мне что-либо, касающееся моей жены.

– Дмитрий, ты спас меня от смерти, а ее, может, от чего-то похуже смерти. Я тебе обязан по гроб. Но я не могу жить так, как хочется тебе. И даже так, как хочется Елене. – Он скрипнул зубами. – Пойми, между нами что-то сломалось. И мы не можем это починить. Зачем мучиться? Я и так уже весь в стигматах. Не могу больше. И ее мучить не хочу. Ей без меня лучше будет, честное слово.

– Она любит тебя.

– Ну да. Только свои шляпки любит немножко больше.

Он меня ударил. Было больно, но я удержался на ногах. Дерюжин выругался, а потом сквозь зубы бросил мне в лицо два слова. Вот от этих слов я зашатался.

28 декабря, среда

Я проснулся от шаловливого хихиканья – ее волосы щекотали мне лицо. Сквозь батист ночной сорочки просвечивала грудь, глаза хитро светились, губы морщила сдерживаемая улыбка. Я притянул ее к себе, уткнулся носом в теплую шею, вдохнул родной запах и словно погрузился в теплое молоко. Пока я обнимал Елену, все в моем мире пребывало незыблемым. Инфляция и безработица в Германии, беспорядки в Китае, расстрелы индийских патриотов, Сталин в Кремле, коллективизация и пятилетка – все в этот миг существовало где-то за границами защитного круга нашего дома и не могло нас коснуться. Были только запахи мыла и кофе, сверкающий под декабрьским солнцем первый в этом году снег за окном и ожидание чуда.

– Саш, скажи что-нибудь хорошее.

Я честно постарался:

– Ну… Я люблю тебя всем сердцем, телом и душой.

– Сердцем и телом – это я понимаю, а любить душой – это как?

Я сам не знал, что имел в виду, но она ждала ответа, и пришлось что-нибудь придумать:

– Это когда тяжело и плохо, когда сердцу мешает отчаяние, обида или злость. Когда даже телу уже ни до чего нет охоты. А душа болит, не отпускает, не позволяет все бросить.

Именно это я чувствовал в тот вечер, когда Дмитрий догнал меня на улице и крикнул, что Елена беременна. Его слова будто под дых ударили. Как мог полковник заметить то, что проморгал я? Впрочем, я был слишком занят расследованием, да и наши запутавшиеся отношения помешали мне увидеть очевидное.

Видит бог, я раскаивался. И понимал, что мы обязаны помириться. Но Елена так не считала. Когда я понял, что теряю ее, по-настоящему теряю, я очнулся. Разумеется, примирение в тот момент осталось единственно правильным, благородным и ответственным поступком. Только дело было вовсе не в этом.

Вернуться к ней стало позарез нужно мне самому. Женщинам всегда не хватает любви, а мужчинам… Чего не хватает мужчинам? Славы? Успеха? Восхищения? Власти? Контроля? Исполнения долга? Победы над драконами, даже если это его собственные драконы? Уход женщины – это всегда удар, уход жены – удар ножом. Но потеря Елены оказалась потерей света и воздуха. Я вставал утром, чистил зубы, ехал в трясущемся вагоне на работу, ухаживал за больными, и все это непонятно зачем, сквозь толщу едкой тоски, вязкую топь безысходности и прибои захлестывающего отчаяния. Эта женщина оказалась нужна мне, как планете нужна траектория вокруг светила, лестнице нужны поручни, актеру – зритель, а матери – дитя. Елена была точкой отсчета, без нее и нашего будущего ребенка все теряло смысл.

Мы помирились, она вернулась ко мне, но ощущение обрыва, с которого мы едва не рухнули, не исчезало. Осталась фантомная боль, память о боли, которую я причинил и которую испытал, и инстинктивный парализующий страх, что эта боль может вернуться. Мы оба все еще ходили по очень хрупкому насту. Вдобавок я волновался за нее и за ребенка – слишком много ужасных исходов мне довелось повидать. Я знал, что человек беззащитен перед внезапным несчастьем, и это знание не давало покоя.

Но все чаще между нами случались хорошие, добрые, славные моменты. Я обнимал ее ночью, мы занимались любовью, завтракали вместе на солнечной кухне, гуляли по Елисейским Полям и пили горячий шоколад в кафе за углом. В дождь мы ходили в синема. Мы любили друг друга еще и потому, что знали, сколько боли можем причинить друг другу. Эта взаимная зависимость сцепляла крепче наручников, она сделала нас внимательными и бережными. И постепенно пласт доверия становился все толще и крепче, бессильная тревога и предвидение несчастья охватывали нас все реже, а спокойная уверенность посещала все чаще и оставалась все дольше.

Елена возобновила карьеру модистки. Я больше не противился этому, хотя по-прежнему не представлял, как сочетать ее амбиции с моими. Я сломался, я был готов поступиться своими.

В тяжелые минуты я спрашивал себя, помирились бы мы, если бы Елена не забеременела? Сначала этот вопрос выжигал нутро, отрицая свободу нашего выбора, но постепенно его яд утратил свою едкость. Нам повезло, случилось то, что случилось, теперь оставалось только не упустить птицу счастья. Елена могла быть слабой, зависимой, потерянной, и это больше не раздражало, наоборот, поддерживая ее, я чувствовал себя нужнее и увереннее. Впрочем, моя поддержка требовалась все реже: беременность придала жизни Елены новый смысл, а ей самой – силу и спокойствие.

Она так и не перестала рисовать губы бантиком. Но за напускным вызовом и трафаретной загадочностью ее макияжа я различал то, что отличало жену от всех прочих «бабочек» Парижа: ранимость, искренность, отвагу, веселье и упорство. Она носила короткие юбки, у нее в полной мере имелись новомодные творческие амбиции и жажда успеха, но в отличие, например, от Марго, Елена не боялась любить и не жила ради себя одной.

Мы сидели на кухне, и было очень приятно болтать с ней и украдкой поглядывать на приоткрывшийся на груди ворот халатика и на золотой крестик, качающийся в такт ее движениям.

– Я постараюсь вернуться пораньше – сегодня мы идем во «Фландрен»!

– А мы можем позволить себе такое?

– Не можем, конечно. Но еще меньше мы можем позволить себе не явиться на помолвку Дерюжина. К тому же, боюсь, на некоторое время это наше последнее светское мероприятие.

– Ты думаешь, она настоящая аристократка?

– Леди Берсли? Не знаю. Но денег у нее завались, а знатности Дерюжина хватит на двоих. Так что принарядись.

Елена улыбнулась, и вдруг нож выпал из ее руки, она застонала, схватилась за живот. Из головы моментально вылетело все, чему меня учили на медицинском факультете Гейдельбергского университета.

– Дыши глубоко! Давай, любовь моя, вдох-выдох, вдох-выдох…

Когда ее отпустило, я бросился вызывать таксомотор, звонить в госпиталь и бестолково метаться по дому, хватаясь то за ее манто, то за собственную голову. Ворвался в кухню:

– Как ты? Где сумка? Тебе надо лечь!