Клэр Уитфилд - Падшие люди

– Нора, я бы на твоем месте отошла отсюда подальше.

– Ты это о чем? – спросила та.

Меня стошнило прямо на ее ноги. Нора взвизгнула как поросенок и, причитая, заковыляла прочь. Следующие несколько часов в кромешной темноте я рыгала в свой ночной горшок. Айлинг поддерживала мою голову, следила за тем, чтобы волосы не падали мне на лицо. Тот, кто предположил, что мне будет худо на следующий день, не ошибся.

У меня из головы не шла женщина, которую я видела с доктором Шивершевым. Она была так уверена в себе, так не похожа на меня – трепещущий мешок непреодолимых страхов. Лицо доктора Шивершева светилось торжеством, и уж тем более он ни капли не смутился, что его застали в «Десяти колоколах» в обществе столь нечестивой особы. Мне было неприятно узнать, что мой врач, по сути, единственный мужчина, которому я доверяла, оказался не лишен типичных мужских слабостей. Томас не солгал: доктор Шивершев действительно любил шлюх. К моему глубокому сожалению, он был ничем не лучше других самцов: так же невоздержан, неразборчив в своих желаниях – животное с выпученными глазами, которое, по словам мужчин, они не в состоянии в себе обуздать. Я хотела, чтобы мои мужчины были такими, о каких мне говорили с детства, – достойными, умными, морально устойчивыми, – но я больше не верила в их существование.

В ту ночь я проснулась от хрюканья свиней, копошившихся под моей кроватью. Я заглянула туда, но свиней не увидела. Вместо них на полу лежала на спине Мейбл. Она смотрела прямо на меня, прижимая к губам белый палец – просила, чтобы я не шумела. Она утопала в грязной жиже, взбаламученной свиньями. Волосы и кожа ее были мокрые, словно она вылезла из воды. Жестом она предложила мне лечь рядом. Я спустилась на пол, легла на живот и, перебирая локтями, поползла к ней. Волосы и ночная сорочка отяжелели от грязи, придавливая меня к полу.

– Я же обещала, что напишу тебе, – прошептала Мейбл, когда я добралась до нее.

– Какое же это письмо? А где свиньи?

– Они – злобные твари. Я их прогнала. Смотри, Сюзанна, ничего нет.

Она приподняла голову, глядя на свой живот. Ее брюшная полость была вскрыта, часть верхнего покрова с одной стороны откинута. Мейбл принялась вытягивать свои кишки. Я сообразила, что жижа, по которой я ползла, это вовсе не грязь, а кровь Мейбл. Платье на ней было алое, но руки черные и мокрые.

– Мейбл, прекрати! Тебя нужно зашить, – сказала я.

– Он его вырезал. Это ведь хорошо, да? Смотри, ничего нет.

С кровати донесся шум, будто кто-то задыхался.

– Там моя мама? – спросила я у Мейбл.

– Нет, – отвечала она. – Это твоя бабушка. Она еще жива. Поторопись!

Кровать опустилась на нас, словно ее ножки съежились. Мне пришлось выползать из-под нее, лежа на спине. Мейбл осталась на полу, а я снова забралась на постель.

Мейбл оказалась права: на моей кровати в Челси лежала моя бабушка. Оттого что она корчилась от боли, простыни сбились в потный ком. Она сходила под себя. Как же я ненавидела ухаживать за ней. Вздохнув, я принялась вытаскивать постель из-под бабушки. Ну вот, придется мыть ее, стирать белье – опять. Я расплакалась. Я-то ведь думала, что бабушка умерла, но, должно быть, ошиблась. Мне казалось, это так несправедливо. Седые жесткие волосы бабушки были спутаны, глаза навыкате, как у испуганной лошади, морщинистое лицо имело почти фиолетовый цвет. Она все еще извивалась в агонии, как женщина, пытающаяся выродить слишком крупного младенца, и ногтями скребла по губам. Я оставила постель в покое, села на краешек кровати, вцепилась в медное навершие на спинке, закрыла глаза и стала ждать, когда шум прекратится.

Бабушка наконец затихла. Мне не терпелось сообщить хорошую новость Мейбл. Я снова залезла под кровать. Мейбл смотрела в другую сторону. Я потянула ее за волосы, чтобы привлечь к себе внимание. Волосы ее теперь были не мокрые, а сухие, и имели оттенок темной меди. Она повернулась. Вместо Мейбл мне улыбалась Айлинг. Ее гладкое лицо сияло. Те же веснушки, маленький шрам на подбородке. Я тронула его, она засмеялась. Я вспомнила, что на шее у нее тоже был шрам, и стала искать его, но не нащупала. Продолжая смеяться, Айлинг шлепнула меня по рукам, чтобы я убрала их от нее, затем поцеловала меня в лицо и привлекла мою голову на свою худую грудь.

– Как тебя угораздило попасть в такой переплет? – спросила она.

– Ты же меня бросила. А я не знала, что делать. И теперь не знаю. Ты вернулась?

– Нет. Я пришла лишь для того, чтобы сказать: ты должна полагаться только на себя. Ты не слышала моего крика? Я кричу тебе, кричу, а ты не слышишь.

Мы лежали вместе под кроватью. Такого восхитительного чувства свободы я давно уже не испытывала. На моей ночной сорочке темнели пятна грязи и крови, платье Айлинг было кипенно белым. Я коснулась губами ее щеки, чтобы вспомнить, какая она нежная, вдохнуть запах фиалок. Айлинг любила фиалки.

– Если б я рассказала тебе про бабушку, ничего этого могло бы и не произойти, – произнесла я.

– Я оставила своего мальчика в Килдэре, – отвечала она. – Набила его рот торфом с отцовской земли. Укрыла его им, как одеялом, и оставила там. Казалось, он просто спит. Оставила и убежала.

Медленный ритмичный стук шагов по полу – пятка, носок, пятка, носок: пара мужских ног обходила кровать. Я прижалась к Айлинг, и мы обе застыли, лежали не шевелясь, как палки; только глаза двигались, следя за мужскими сапогами. Он опустился на край кровати. Матрас просел под его тяжестью, едва не касаясь наших лиц. Айлинг гладила меня по голове, тонкими пальцами натыкаясь на узелки в моих спутавшихся волосах. Потом она исчезла, а я снова осталась одна, и теперь мне было страшно. Мужчина сдвинулся на кровати. Нагнулся, заглянул под нее и увидел меня. Я закричала. Голова его свисала вверх тормашками, кровь отливала от лица в обратном направлении. Это был Томас. Он ухмылялся, тараща глаза. Бакенбарды его отросли, утратили симметрию. На лице и зубах краснели брызги крови. А глаза были ясные, леденяще голубые; бездушные.

В этот момент я проснулась.

Пренебрегая правилами приличия, я перестала придерживаться заведенного распорядка; спала и бодрствовала, когда мне вздумается. Глаза, казалось, все глубже и глубже западали в голову, лицо превращалось в нерельефный восковой шар, сдвинутый на одну сторону. Оно обрюзгло, обрело нездоровую одутловатость; на щеках краснели пятна. Я злоупотребляла настойкой опия. Синяки постепенно исчезали: стали коричневыми, потом пожелтели и наконец окрасились в тусклый сероватый цвет, соответствовавший оттенку моей кожи. Сознание было притуплено, словно мои измотанные нервы подбили ватой. Я на все взирала будто издалека. Если б попыталась, могла бы составить то или иное суждение, но мне было все равно.