Клэр Уитфилд - Падшие люди

Я невольно раскрыла рот, но не вскрикнула. Руки сами собой взметнулись к шее. Я ощутила тепло собственной крови, хлынувшей из меня. Из глаз потекли слезы. Но я не поддалась панике. Доктор Шивершев использовал меня. Выдал мою идею за свою, чтобы освободить Мэри, а я теперь умру.

Он держал меня за плечи, пока я сползала по стене. Наверно, так вот и Потрошитель опускал на землю свои жертвы перед тем, как искромсать их тела. Ладонью обхватив мою голову за затылок, он положил меня на пол.

Нож он начисто вытер о мою юбку и убрал его за пояс. Потом вытащил флакон с водянистой кровью и его содержимым облил меня и пол вокруг. Я лежала в луже крови, смешанной с водой, и своей собственной. Доктор Шивершев заключил мое лицо в ладони и поцеловал меня в губы.

– Желаю удачи, – сказал он и покинул дом через парадный вход.

Меня окружали руки пришедших на мое погребение: бабушкины, Мейбл, миссис Уиггс и всех жертв Джека от Марты Табрэм до Кэтрин Эддоуз. В действительности эти руки принадлежали медсестрам, которые прижимали меня к койке, веля успокоиться. В палату вплыл силуэт в черном одеянии с белой шапочкой. Это была матрона Лакс. С ее появлением я почувствовала, что теперь могу перестать сопротивляться, и провалилась в забытье. А может, еще и оттого, что мне вкололи снотворное.

Очнулась я с ощущением, что внутри у меня все тонко, как бумага, и лишено всякой влаги. Я попыталась опробовать свой голос, но лишь кашлянула, что причинило адскую боль. При малейшем движении или напряжении мышц шеи швы натягивались, раздражая воспаленную кожу. Я просунула пальцы под повязку и нащупала безобразные выступы на горле. Одно это вызывало у меня панику. Теперь я чудовище не только душой, но и внешне.

Что пробудило меня, что вывело из этого чистилища? Я услышала, как женский голос шепчет мне:

– Должно быть, он тебя очень любил… раз хотел забрать с собой.

Эти слова парили надо мной. Я точно не знала, услышала ли я их во сне или наяву. Скорее всего, фразу прошептала одна из медсестер, думая, что говорит сама с собой. Я вдыхала эти слова. Каждое забивало нос и душило меня, застревало в горле, вызывая кашель, от которого швы натягивались и грозили лопнуть. Меня раздирала ярость. Почему даже женщины воспринимают это кощунство, совершенное якобы моим мужем – его попытку перерезать мне горло, – как выражение любви? Почему нечто столь бестелесное, как мужское эго в его наивысшем проявлении, заслуживает большего сочувствия, чем изувеченное женское тело?

Последнее, что я помнила – это как выползла из дома на улицу. Брезжил рассвет. Меня ослепил яркий свет фонаря полицейского, озарившего мое лицо. Затем раздалась пронзительная трель его свистка. Очнулась я уже в больнице. У моей койки сидела Матрона Лакс, читая номер «Сестринского дела».

– Раньше поганый был журнальчик, а теперь ничего, за последний год стал намного интереснее, – произнесла она. И потом: – Знаешь, Сюзанна, любой приличный хирург, если б он действительно хотел убить, вонзил бы лезвие гораздо глубже.

Даже Матрона старалась пощадить мои чувства, не желая допускать, что мой муж пытался убить меня из ненависти. Она тоже пыталась его оправдать. Я промолчала; теперь это не имело значения. Никто не узнает от меня всей правды. Самое удивительное, что со смертью Томаса я вообще перестала о нем думать. Вот уж воистину, с глаз долой – из сердца вон. В дни замужества меня не покидало чувство, что я попала в западню, из которой никак не выбраться. То место, что он занимал в моей душе, заполнила пустота. Непривычное ощущение. Думаю, на меня снизошел покой.

В больнице, восстанавливая силы, я целыми днями изводила себя тревогой по поводу полицейского допроса. Мысленно репетировала свои ответы, надеясь, что следователи отнесутся ко мне с сочувствием, когда увидят шрам на шее. Потом как-то Матрона пришла и сказала, что меня вовсе не будут допрашивать. Один из администраторов счел своим долгом вступиться за меня и обратился за помощью к своим друзьям в Министерстве внутренних дел. Убедил их, что будет несправедливо, если полиция станет донимать меня после всего того, что я пережила. Ведь даже самому тупому полицейскому понятно, что произошло: мой жестокий супруг, обезумев от алкоголя и бремени долгов, прогнал всю прислугу и в приступе отчаяния попытался убить жену, а потом повесился. Да простит Господь его душу.

Про доктора Шивершева вообще никто не вспомнил. Ни у кого и мысли не возникло, чтобы проконсультироваться с моим личным врачом. Словно его вовсе не существовало. Доктор Шивершев оказался прав еще в одном: никто не подумал искать миссис Уиггс. Нашлись свидетели, которые видели, как некая женщина покидала дом в сопровождении некоего мужчины. С собой она увозила сундук. Полиция решила, что миссис Уиггс, как и остальные слуги, не захотела больше служить в семье, где царили насилие и разброд, и сбежала.

В больнице меня мало кто навещал. Изредка заглядывали медсестры, – думаю, просто из любопытства. Приезжал мой поверенный из Рединга, мистер Радклифф. Он был полон благоговения, исполняя возложенную на него миссию – сообщая мне, что моя великодушная золовка, Хелен, в письме выразила свое сочувствие и согласие заплатить полугодичную ренту за дом в Челси, чтобы у меня было время найти себе другое жилье. Я рассмеялась, когда мистер Радклифф прочитал ее письмо. Он, наверно, счел, что у меня нарушена психика, особенно когда я заявила ему, что после встречи со мной моя золовка изменит свое решение.

В результате долгой многословной переписки между нашими поверенными Хелен наконец-то согласилась меня принять. Она рассчитывала взять меня измором, надеясь, что у меня либо деньги скоро иссякнут, либо мотивация. Но я не сдавалась, понимая, что у меня больше шансов выторговать себе содержание, пока велик страх позора. Мне всего-то нужно было разбередить открытую рану, а это проще простого: ткнул пальцем – и готово.

Мой поверенный, пожилой джентльмен – из тех, кто убежден, что «знают лучше», доказывал, что мне, как вдове Томаса, следует добиваться улучшения своего финансового положения в судебном порядке, если я считаю, что у меня есть шансы. К моменту смерти Томас еще не вступил в права наследования, а мы с ним состояли в браке всего пять месяцев, посему суд, вероятно, постановит, что мне полагается лишь его доход от профессиональной деятельности, который, как всем было известно, состоял из одних долгов. Ланкастеры любезно оплатили все его крупные долги до проведения дознания. По большому счету, мои притязания неправомочны, сказал мистер Радклифф, но, может быть, суд войдет в мое положение и убедит Ланкастеров выделить мне небольшое пособие. Если я поведу себя неосмотрительно, меня ждет публичное унижение и порицание. Я не вняла его совету.