Клэр Уитфилд - Падшие люди

Кровь отлила от лица Хелен. Она пыталась выровнять свое участившееся дыхание. В годы раннего детства эта женщина делила с Томасом одну детскую, и в глубине души, какой бы нелепостью это ни казалось, она знала, что я не лгу. Просто, наверно, до меня никто не озвучивал ее инстинктивные догадки, которые она таила в себе с детских лет.

Я поведала ей то, что рассказала миссис Уиггс: однажды, подойдя к кроватке настоящего брата Хелен, она обнаружила, что младенец мертв, и подменила его на своего сына. Неужели Хелен никогда не замечала, что миссис Уиггс, как и ее брат, плохо различает цвета?

– Хоть у меня и нет своих детей, я никак не могла взять в толк, почему ваша мать не заметила подмены. Но Томас однажды сказал, что она спускалась вниз только на ужин или когда отправлялась на прием. Газеты, думаю, будут рады предаться спекуляциям на эти темы, – заключила я.

В одном я ей солгала: сказала, что, со слов миссис Уиггс, знаю точно, где похоронен сын Ланкастеров. Если Хелен не желает выносить сор из избы, она согласится на мои условия и заплатит мне без промедления. В противном случае, чтобы не умереть от голода и холода, я выложу все это первому журналисту, который пожелает меня выслушать.

– Где сейчас миссис Уиггс? – спросила Хелен. Надо было видеть ее лицо! И куда только подевалось ее самодовольство? Она судорожно соображала, как бы ей вернуть себе свое доминирующее положение. Но она привыкла оттачивать свой язычок на тех, кто находился у нее в услужении, а это не ахти какая практика.

– Право, не знаю. Видели, как она уезжала с багажом в сопровождении какого-то мужчины, – ответила я. – Может, наверстывает упущенное время.

– Вы готовы терпеть позор, вымогая пособие у семьи, которая ничем этого не заслужила? Вы ведь не единственная, кто пострадал от моего брата. Он рос жестоким ребенком, избалованным, взбалмошным. Мама просто столбенела от его выходок. И я тоже.

– Мне не нужно пособие, мне нужен шанс. То, что я прошу, для вас пустяки, но мою жизнь изменит навсегда. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что я тихо удалюсь в неизвестном направлении после того, что мне пришлось вытерпеть от вашего брата, подарившего мне столь миленькое ожерелье. Дайте мне то, что я прошу, и больше вы обо мне не услышите.

Для Ланкастеров это была мелочь, а Хелен в благоразумии не откажешь. Конечно, ее бесило, что она никогда не узнает, блефую я или нет, но тем не менее она поручила своим адвокатам составить соответствующие документы.

Она не поднялась с кресла, когда я покидала кабинет.

– Маму я не хочу ставить в известность, однако скажите, где покоится мой брат, мой настоящий брат. Я хочу похоронить его по-человечески – без огласки, разумеется.

– Спросите меня снова через десять лет, – усмехнулась я. Со стороны Хелен это была, конечно, хитрость. Брат ее интересовал не больше, чем я.

– Забавно, вы не находите? – заметила она. – Мы обе носим траур по человеку, к которому не испытываем ничего, кроме злости.

К концу месяца я стала законной владелицей дома в Челси и 2000 фунтов стерлингов на банковском счете.

Я снова жила в Челси. Однажды, когда я с чем-то возилась в пустом доме, в дверь постучалась гостья, которую я меньше всего ожидала увидеть: мисс Мейбл Мулленс.

С нашей последней встречи она заметно поправилась, щечки ее порозовели. Она снова стала красавицей, и я поняла, что такой она мне нравится больше. Мейбл стояла на пороге и, подбоченившись, самодовольно улыбалась. С трудом верилось, что мы с ней ненавидели друг друга из-за какой-то глупости: боялись, что нам не хватит на двоих удачи. Но тот этап мы благополучно преодолели и от бурной ненависти почти сразу перешли к бурной взаимной симпатии.

– Ну-ка, показывай свой шрам. Все только о нем и говорят, – первое, что сказала она мне. И отныне нас с ней на долгие годы свяжет искренняя дружба.

Я сняла повязку и задрала вверх подбородок, демонстрируя свой шрам – все еще безобразный, воспаленный и покрытый струпьями.

– Да его почти не видно! А шуму-то! – фыркнула Мейбл.

Одно меня утешает, сказала я ей, что в тот день не дежурил доктор Хаслип, а то я очнулась бы с рукой, пришитой ко лбу, и по-прежнему открытой раной на шее. Я обратила внимание, что вокруг ее глаз собирались тонкие морщинки, когда она смеялась. Прежде их не было, но они ее не портили. Мейбл почти сразу же сообщила мне, что с мужчинами по-прежнему не связывается.

– От них одни неприятности. Ты не поверишь, но я теперь работаю сестрой милосердия в одной больнице. Старшая медсестра отделения. Стажерки меня боятся как огня. Беру пример с тебя.

– В «Рединг Юнион»? [23] Работный дом в г. Рединге (графство Беркшир) существовал с 1624 по 1929 г. Старшей медсестрой отделения тебя могли взять только в работный дом, – сострила я.

Нет, опять рассмеялась Мейбл, она устроилась в детскую больницу Восточного Лондона, где, словно пожар, распространился слух, что медсестру из Лондонской больницы едва не зарезал ее муж-хирург.

Я спросила, почему она не написала мне, как обещала. Мейбл поклялась, что отправила мне два письма. Второе – после того, как не дождалась ответа на первое, которое послала мне сразу же по возвращении на ферму отца. Она решила, что я не хочу с ней знаться, и больше уж не писала. Позже ее письма нашлись. Они лежали вместе с расческой Айлинг и деревянной шкатулкой со всеми ее сохранившимися вещами под половицами в комнате миссис Уиггс.

Мы с Мейбл проболтали несколько часов. Она пришла извиниться, сказала, что плакала ночами, когда поняла, что обременила меня своими проблемами, хотя я сама находилась в труднейшем положении, а я ведь ей ни слова об этом не сказала.

– А я-то думала, ты тут в золоте купаешься. Прости.

Я не посмела открыть ей правду. О том, как все было на самом деле, я вообще никому не рассказывала, хотя временами меня прямо распирало. Впрочем, это не совсем так: порой я беседовала с Айлинг, и она, я уверена, меня слышала.

Наконец мы заговорили о том, что случилось с Мейбл после того, как я дала ей адрес, который написал доктор Шивершев. Он направил ее на Принслет-стрит в Уайтчепеле. Придя туда, Мейбл увидела, что это сапожная мастерская – маленькая, грязная, заваленная материалами и инструментами для починки обуви. Из глубины выступил высокий чернобородый еврей в расстегнутой на груди рубашке. Он спросил, какое у нее к нему дело. На клочке бумаге ей было велено представиться женщиной, страдающей мигренями. Мейбл чувствовала себя полной идиоткой, произнося этот текст, но еврей кивнул и сказал, чтобы она шла на угол Фэшн-стрит.

Пока она, с замиранием сердца, ждала у фонарного столба, к ней, смеясь, подбежали две девочки-двойняшки. У одной была в руках прыгалка, у второй – шарф. Девочки принялись скакать вокруг нее, и Мейбл опасалась, что они обчистят ее карманы и она останется без денег на аборт.