Борис Акунин - Дорога в Китеж

Всю последующую неделю за царем «присматривали» — иначе не назовешь. Министры являлись в Гатчину поочередно, каждый по своему ведомству: Лорис, Милютин, Абаза, Набоков, Николаи, потом снова Лорис. Граф Игнатьев, видимо, считался у либералов недостаточно надежным и его к государю не делегировали.

Виктор Аполлонович видел, что в Александре нарастает раздражение.

— Обложили, как медведя, теребят со всех сторон, — ворчал его величество, не стесняясь секретаря. — Когда только Константин Петрович поправится?

На шестой день Лорис приехал не просто так, а привез полностью согласованный и утвержденный всеми инстанциями Манифест.

— И меня еще именуют самодержцем, — горько пожаловался Воронину император. — Отдайте переписать на бумаге с моим вензелем. Утром подпишу, и Бог им всем судья.

Вика отправил Победоносцеву «молнию» с заранее условленным текстом: «Желаю скорейшего выздоровления».

И Константин Петрович немедленно выздоровел.

Вечером его экипаж въехал на просторный плац перед дворцом.

— Попросите государя меня принять, — смиренно попросил Константин Петрович дежурного генерала. — Я посижу, подожду сколько нужно у господина Воронина.

— Сейчас придет сюда сам, — тихо сказал он Виктору Аполлоновичу. — Хочу, чтобы вы слышали наш разговор. Вы заслужили.

Дверь кабинета с шумом распахнулась, послышались быстрые, тяжелые шаги.

— Где же он?

В секретарскую вошел радостный император.

— Наконец-то! Вполне ли вы выздоровели?

— Сердце по-прежнему болит. Но причина не медицинская. Оно болит за Россию… Я много молился, и мне было откровение.

Обер-прокурор медленно, торжественно перекрестился.

— Вы будете со мной говорить про Манифест? — догадался царь. — Ах, если бы раньше! Теперь не подписать его уже нельзя. Поздно.

— Манифест нужно подписать, обязательно нужно. — Константин Петрович полез в портфель. — Только не лорисовский, а вот этот. Каждое слово далось мне многими молитвами, прошло прямо через сердце.

Его величество взял лист, мелко исписанный аккуратным почерком, стал читать. Схватился за крючок на вороте.

— «От всяких на нее поползновений»?! — пробормотал он, поднимая глаза. — Но это… Но это нечто совершенно противоположное! Поворот всей государственной политики на сто восемьдесят градусов! После того, как я уже одобрил созыв этих чертовых комиссий? Я не могу отказаться от данного слова!

— Вы можете всё. Вы — самодержец всероссийский и помазанник Божий. Ну, одобрили и одобрили. А после прислушались к голосу сердца — Его Голосу. — Победоносцев показал вверх. — И решили иначе. Разве русский царь перед кем-то кроме Него ответствен за свои поступки? «Я этого хочу» и «Я этого не хочу» — вот высший закон самодержца.

Царь в волнении положил листок на стол. Воронин, скосив глаза, стал читать. Документ назывался длинно: « О призыве всех верных подданных к служению верою и правдою Его Императорскому Величеству и Государству, к искоренению гнусной крамолы, к утверждению веры и нравственности, доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений России ».

Взгляд заскользил по строчкам, и Виктора Аполлоновича кинуло в жар. «…Мы приняли бремя сие в страшный час всенародной скорби и ужаса… Низкое и злодейское убийство Русского Государя… Глас Божий повелевает Нам стать бодро с верою в силу и истину Самодержавной Власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений…».

Звучным, железным слогом отвергалась всякая возможность каких-либо перемен в образе правления — и сейчас, и в будущем.

— «Хочу»? — горько повторил Александр. — Сказать вам, чего я действительно хочу? Я хочу жить в кругу семьи, ничего не боясь. Хочу ходить на охоту, заниматься музыкой, ловить рыбу.

— Они тоже хотели ловить рыбу.

— Кто «они»?

— А Христос пришел и сказал им: «Приидите вслед мне, и сотворю вас быти ловцами человеков». И апостолы пошли. Притом у них был выбор — идти за Иисусом или нет. У вас же выбора нет. Человеки уже уловлены. Сто миллионов душ. И по воле Божьей вы отвечаете за них за всех. Сказать вам, что будет после того, как выйдет манифест графа Лорис-Меликова? Это будет гибель. Гибель не только России, но и ваша: это ясно для меня, как день. Вот, у меня тут в пакете целый меморандум с расчетами… — Он достал из портфеля листок бумаги. — Первого мая 1881 года выходит указ о созыве представительных комиссий. Страна узнаёт, что состоятся выборы в некую всероссийскую говорильню. Горожане приходят в ажитацию. Выбирают представителями тех, кто красно и задорно болтает. Среди крестьян, как всегда в подобных случаях, распространяются слухи, что царь-батюшка будет раздавать барскую землю, а баре хотят ему помешать. Июнь-июль. Собирается съезд народных делегатов. Публика жадно наблюдает, ловит каждое слово. Еще бы! Такого на Руси никогда не бывало. Рукоплескать будут только тем, кто ниспровергает основы — ведь это так смело, так ново. И основы расшатаются за несколько недель. Всё пойдет, как сто лет назад во Франции, при созыве Генеральных Штатов. Скоро ниспровергатели удалятся в какой-нибудь «Зал для игры в мяч» и провозгласят свою партию. Либеральные министры и прогрессивный граф Лорис-Меликов окажутся для этой партии слишком умеренными. В столицах начнутся манифестации, беспорядки. В сентябре или октябре возьмут штурмом какую-нибудь Бастилию — хоть ту же Петропавловскую крепость, символ «деспотии». А крестьяне тем временем, не дождавшись земли, начнут брать ее сами: жечь усадьбы и убивать полицию, если та будет мешать.

— Но для пресечения безобразий есть армия.

— Армия? Она будет занята на окраинах. Едва там почуют, что самодержавная власть закачалась, сразу поднимутся Польша и Кавказ, заволнуются ныне спокойные Финляндия, Эстляндия и Лифляндия. Ханы Средней Азии переметнутся к англичанам. Не успеем оглянуться, как на Аму-Дарье встанут британские гарнизоны. А что будет с вами, с государыней? То же, что было во Франции. Только для русской революции гильотина — слишком изысканно, у нас пойдут в ход топор и дубина…

Император слушал, растерянно моргая. На крутом лбу выступила испарина.

— Но… но может быть, истории так и надо? — тихо сказал он. — Принести в жертву нас, чтобы Россия могла… развиваться? Ведь та же Франция, пройдя через ужасы революции, сделалась сильнее?

Виктор Аполлонович привык считать царя человеком невеликих умственных способностей, но в этих словах, пожалуй, звучало величие.