Борис Акунин - Дорога в Китеж

Пораженный, Воронин молча поклонился. Начальник впервые обратился к нему в столь доверительном тоне — и впервые пригласил к себе. Возникло ощущение, что помощник прошел некий испытательный срок и теперь допускается к экзамену. В любом случае, разговор «по душе» обещался быть интересным.

Дом Победоносцевых напоминал профессорскую квартиру — всюду книги, книги, книги. «Если и профессор, то из духовной академии», — скорректировал свое впечатление Вика, войдя в кабинет. Там одна стена сверху донизу была вся в образах, будто иконостас в храме. Госпожа Победоносцева сама подала чай и тут же удалилась.

— Я знаю, что вы ко мне приставлены графом Лорис-Меликовым для присмотра, — спокойно начал обер-прокурор, побалтывая ложечкой в чашке.

Особенной проницательности для подобного заключения не требовалось, поэтому Воронин не слишком удивился, не стал и протестовать. Ждал, что последует дальше.

— Я видел, как ваше отношение ко мне менялось. Поначалу вы меня только слушали, потом начали слышать. Иначе, впрочем, мы и не сработались бы. Сейчас вы наполовину со мной, а наполовину с ним. Пришло время определиться. Или вы со мной и моей Россией — или с лорисовской Россией, и тогда нам с вами лучше расстаться.

— Я не вижу противоречия в том, чтобы помогать и графу Михаилу Тариэловичу, и вашему превосходительству, — спокойно ответил Вика. — Что значит «ваша Россия», «лорисовская Россия»? Россия она и есть Россия.

— Нет. Моя Россия — Россия духа, его Россия — Россия одной только рациональности. Михаил Тариэлович очень умный человек. И не более того. Беда всякого умного человека в том, что он мыслит схематически и математически, подгоняет живое бытие под уже существующие формулы. Один плюс один у Лорис-Меликова всегда будет равняться двум.

— А разве нет?

— Жизнь, Виктор Аполлонович, она… живая. Я живой, вы живой, Россия живая. Жизнь подвластна не математике, а Божьему Закону. Математике же подвластна лишь мертвая материя. Один кирпич плюс один кирпич всегда будут только двумя кирпичами. Но прибавьте одного человека к другому. Получится что угодно. Любовь, вражда, преступление, подвиг. Лорис-Меликов со всем своим огромным умом и еще более колоссальной ловкостью хочет подогнать живую Россию под формулу, которую придумали для себя другие страны. Они тоже живые — но живые по-иному. Для них эта формула, может быть, природна и хороша. Но у нас, русских, химический состав другой. Почитайте Федора Михайловича Достоевского, царствие ему небесное. Он писал про то же лучше меня. Мы, русские, — это мы. Тем мы слабы и в то же время сильны. Михаил Тариэлович, как человек нерусский, России не чувствует, а стало быть не понимает. Хуже того — он не считает, что Россию нужно чувствовать. Он и наши либералы искренне желают стране добра, но желать мало. Нужно иметь в душе Бога, русского Бога. Ибо величие Бога в том, что он всеобщий, а в то же время индивидуальный. С каждым человеком и с каждой страной Он говорит на своем языке. Ты либо слышишь этот тихий, но неопалимый голос и следуешь его наставлению — либо нет. Я — слышу.

— Я не слышу, — пожал плечами Вика. — Я, как граф Лорис-Меликов, человек рациональный.

«Расставаться так расставаться, — подумал он. — Иначе мы сейчас обольемся чистыми слезами и бухнемся на коленки перед иконостасом. Слуга покорный».

— У вас есть я, — проникновенно молвил обер-прокурор. — А у меня есть вы. И вы мне очень нужны, потому я и завел эту беседу. Гармонию надо поверять алгеброй. Алгебре же знать, что она — средство, а не цель.

— Я согласен быть средством, Константин Петрович, если верю в цель. Но позвольте спросить, что же вы такого понимаете про Россию, чего не понимает граф Лорис-Меликов?

— Он верит в компромисс. Как отвлеченная идея общественного согласия компромисс и консенсус — это прекрасно. Но не для России. Россия никогда не будет серединкой наполовинку. Россия — цельная, неделимая. По-иному ей не сохраниться. Она жива единой волей, а не мильоном частных «воль», как в Англии или Франции. Единой волей и единой верой. Вот вам вся российская формула. А Лорис с его «средним путем» ведет Россию к распаду. Что произойдет, осуществись затеваемый им проект? Единая воля ослабнет. Упадет авторитет царской власти. Раскиснет вера. Чем тогда держать Россию? Всякая окраина, почуяв слабину, станет рваться в свой угол, а сделать это возможно, только отторгая всё русское. Пройдет совсем немного времени, и мы вернемся на четыреста лет назад. Будет великое княжество Московское, вместо Новгородской республики — Петербургская, на западе — Речь Посполитая с Литвой, на Украине гетманство, на востоке тюркские орды, на юге разбойничий кавказский имамат. Одно мгновение, — и откроется тот хаос, от которого отделяет нас тонкая, щегольская и обольстительная перегородка цивилизации. Я вижу это так же ясно, как сейчас вас.

«Он прав, прав», — сказал себе потрясенный Воронин, вдруг тоже явственно увидев страшную картину распада государства: знакомую карту империи, на которой обугливаются пылающие дыры.

Следом пришла другая мысль, внезапная: «Какое счастье, что судьба свела меня с таким человеком».

Об этом Виктор Аполлонович сейчас и думал, не испытывая сожалений о разрыве с Лорисом. Убийство императора, помимо прочего, означало, что прославленный стратег ошибся в расчете уничтожить революционное движение своей «диктатурой сердца». Прав оказался не стратег, а провидец. Россия не может быть между левыми и правыми. Это дорога к гибели.

В черной папке были собраны материалы, которые Константин Петрович готовил для «Армагеддона». Так он в шутку (а может быть, и не в шутку) называл неизбежное столкновение с всемогущим министром.

О папке Воронин графу не говорил, потому что до сегодняшнего дня колебался, какой стороны держаться. Если бы решил все же остаться с Лорисом, папка пригодилась бы как доказательство победоносцевских недобрых намерений.

Но сегодня Рубикон был перейден. И за ним, вопреки географии, лежала долина Армагеддон.

Вернувшись в Зимний, чиновник встретил Победоносцева внизу. Константин Петрович смиренно дожидался у подножия лестницы, словно скромный привратник, но прибывавшие во дворец кланялись наставнику нового императора с величайшим почтением. Обер-прокурор всем говорил одно и то же: «Воля Божья. Воля Божья».

— Его величество уехал к себе в Аничков, — сказал Воронину начальник. — По моему совету. Монарху не следует предаваться личной скорби на глазах у подданных. Всё, происходящее в душе самодержца должно быть таинством. Я напомнил государю последние слова его отца. Там, на набережной, перед тем, как потерять сознание, бедный мученик прошептал: «Умереть во дворце». Не на глазах у толпы, а с достоинством. Великий урок сыну, великий.