Денис Попов - Точка слома

… «Товарищи! Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой. Период войны в Европе кончился, начался период мирного развития»…

«Я дожил» – шепотом сказал стоящий перед Летовым пожилой человек, со срезанными погонами.

…«Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!»…

Все. Весь вагон был залит криками, криками радости. На лицах бывших солдат проступили слезы, некоторые падали на колени и плакали от радости, некоторые бросали пилотки к крыше вагона. На улице тоже все начали кричать, слово «Победа!» крикнул каждый, каждый кто был в вагоне или на станции. Летов тихо сказал: «Победа», отошел в сторону, упал на пол и заревел. Его слезы были и слезами радости за Победу, и слезами горя, от мысли, что он эту победу уже не встретил в рядах РККА, что он теперь не солдат по своей же вине.

«Ребята, ПОБЕДА!» – выкрикнул конвойный и тоже бросил в небо пилотку. За ним в небо взлетели пилотки других конвойных, милицейские фуражки и кепки мирных граждан. Пленные немцы, которые ехали в соседнем вагоне, спрятались и не смотрели в окна, чтобы не быть замеченными радующимся на станции, однако некоторые конвойные все равно кричали в сторону вагона: «Ну что фрицы, отвоевались?!»

Летов сквозь слезы, вслед за остальными принялся кричать заветное слово «Победа» и тоже бросил свою новехонькую пилотку, которая врезалась в крышу вагона и упала обратно в руки. Это был конец войны. Конец одних бед и начало новых. Полный конец одной жизни Летова и начало новой. Полная гибель старого Летова и порождение нового. Это была Победа, которая победила Летова…

…Горенштейн лежал на спине и стеклянными глазами глядел на потолок, пока Валентина мило положила голову на его грудь, тихонько сопя в нательную рубашку своего любимого мужчины. В его голове всплывали разные мысли и воспоминания, шел обычный поток сознания: бессмысленный и беспощадный. То мысли о деле, то воспоминания, то мысли о близости смерти, то мысли о будущем Валентины, то просто всплывающие перед глазами картины изрытого окопами Карельского перешейка.

В итоге Горенштейн тихонько отложил голову Валентины на подушку, также тихо слез с кровати, на цыпочках дошел до двери, напялил лежащую рядом одежду и вышел в коридор, так и не издав ни одного звука. Ветер тоже обжег его своим потоком, проводив до линии железной дороги. Там ветер уже исчез, а Горенштейн мерными шагами зашагал по дороге вдоль железнодорожных путей. Сама «железка» проходила метрах в семи выше, по высокой насыпи, поэтому рельс со шпалами практически не было видно, а подступы к скатам скрывали заледенелые лужи и голые кусты.

Горенштейн шел по темной улице, слушая карканье ворон и лай собак вдалеке. Задрав голову в черное, беспросветное небо, Горенштейн упал на колени, упал прямо на свежий снег, выпустил изо рта струю пара и уже второй раз за день пробормотал: «Я устал. Я так больше не могу».

Он опустил голову на руки, выпустив в них очередную порцию слез. Мрак и изредка падающие с неба снежинки покрывали его, а он всхлипывал, тер руками мокрые глаза и все время шептал: «Устал, устал, устал»…

Так продолжалось минут пять, пока Горенштейн, обтерший снегом лицо, не поднялся на ноги и не поплелся дальше. На соседней улице он увидел идущего к нему навстречу человека с опущенной головой в черной кепке. Только когда между ними было метров двадцать, Горенштейн крикнул: «Серега, это ты?»

Летов поднял голову, еле заметно улыбнулся и пожал товарищу руку.

…Лед озерца был слегка освещен соседним фонарем, рядом с которым в снег и упали Горенштейн с Летовым, установившие долгое молчание, пока Летов не закурил и пробормотал: «И я упаду побежденный своею победой»…

–В смысле? – удивленно спросил сонный Горенштейн.

-Ну… я победил, я вышел из лагеря живым, я вернулся домой, но… эта же победа меня и добила. Лучше бы грохнули меня в лагере. Не мучился бы.

-А ты подумай о том, что теперь от тебя есть польза. Подумай только, ты помогаешь нам ловить такого урода, как этот душегуб. Если б ты умер в лагере, то и я бы подох тут от одиночества, и расследование не шло вообще никак. Если мы его поймаем, а мы его обязательно поймаем, то это будет в первую ногу твоя заслуга. Даже после всего этого дерьма, тебя не забыли и от тебя есть польза, черт побери.

-То есть, ты хочешь сказать, что я еще кому то нужен?

-Как минимум, нам и Родине, да. Этому душегубу место в земле или в лагере на 25 лет. А без тебя мы его хрен поймаем.

Горенштейн взглянул на небо, посмотрев слезящимися глазами на его черную пелену, а потом, быстро опустив голову, неожиданно сказал: «Знаешь, вот как у нас есть Госплан, может он и Там, на Небесах есть? Только там не количество металла и хлеба планируют, а то, какое наказание кому дать и какую благодарность».

-Тогда дай мне контакты того, кто дает наказания – усмехнулся Летов, – я бы побеседовал с ним.

Летов положил голову на согнутые колени и понял: пока дело не будет закрыто уходить нельзя. Рано уходить. Надо сначала поймать, а потом… а потом уже может быть что угодно. И вновь, уже в который раз, в его голове возникал вопрос: зачем, для чего и, главное, каким образом он еще живет? И сейчас в качестве ответа на этот вопрос в его голове всплывали слова Горенштейна, он понимал, что он еще нужен, чтобы поймать и навсегда уничтожить столь опасного преступника. Каким образом он жив – это вопрос на который никогда и никто не даст точного ответа, но вот зачем и для чего – ответ уже был и такой ответ Летова устраивал.

Часы показывали второй час ночи. «Вчерашний день умер вместе со мной» – мрачно пробормотал в пустоту ночи Летов, таращась на блестящий снег. Вокруг раскрывался прекрасный вид зимней природы, вид деревьев, укутанных в ледяное покрывало снега, земли, облепленной этим снегом, в котором отражалась Луна и била по глазам нашим героям. Но, как бы кто зиму не любил, все мечтали о возрождении умершей на зиму природы – лишь елки выстояли в этой битве с осенью и зимой, любящей обгладывать кости деревьев, – но только не Летов – ему смерть уже давно была привычнее.

Так они просидели до утра, пока не разошлись каждый по своему дому. Летов в мир кошмаров и диких картин, а Горенштейн к Валентине, которая его безумно любила. В принципе, он ее тоже, но воспоминания о семье никак не отпускали несчастного капитана, да и само чувство любви уже умерло в его убитой душе. Поэтому он тоже ее любил, но не мог это никак показать, почувствовать для самого себя. К тому же он очень боялся за ее будущее – с ним его у нее нет, он это отлично понимал, но и оставлять ее уже было поздно, она его не отпустит – роковая ошибка была совершена в день признаний в любви.