Александр Арсаньев - Третье дело Карозиных

Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Катенька смотрела открыто и с вызовом, не желая подать виду, как мало она знает и понимает в происходящем. Но сильный и пытливый взгляд Анны Антоновны, всегда такой ласковой, отзывчивой, всегда прежде такой милой с ней, ее смущал и пугал. Катенька вдруг подумала, что она, возможно, ничего о ней и не знала, и ее саму никогда прежде не то что хорошо, не то что близко – а не знала совсем. Сидела перед нею сейчас какая-то чужая и страшная женщина с холодным и жестоким блеском в глазах. Катеньке больше всего в эти несколько долгих минут хотелось оказаться где-нибудь в другом месте и не продолжать, ни в коем случае не продолжать этот разговор, не сидеть в этом будуаре, на этом миленьком диванчике и не знать никогда никакую Анну Антоновну Васильеву!

– Не знаешь ты ничего, Катенька, – с кривой ухмылкой проговорила Васильева. – Не знаешь. Это и к лучшему, быть может.

И отвела наконец свой взгляд. Кате стало одновременно легко и обидно. Легко оттого, что прекратилась эта мучительная пытка жестоким взглядом, а обидно оттого, что не смогла она, не сумела сделать вид, что все ей известно. Не выдержала ее взгляда. Катя промолчала. Говорить что-либо было глупо. И молчать было глупо. Но говорить… Да и что?

– Что ж, голубка, – вздохнув и как-то сразу обмякнув, продолжила Анна Антоновна, – если тебе ничего не известно, то ничего страшного. – Она даже улыбнулась. – И не надо тебе ничего знать, милая моя, – доверительно добавила она.

– То есть как это? – вскинула бровки Катенька. – Вы хотите сказать, что книга, которая попала ко мне, теперь оказалась у вас, а я, получается, вовсе ни при чем. Но в таком случае, возможно, вам стоило бы позаботиться о том, чтобы меня не беспокоили по этому поводу?

– О, ну это… – как-то странно проговорила Васильева, будто речь шла о вещах столь незначительных, что и не стоило даже их обсуждать.

– Мне очень жаль, Анна Антоновна, – не без горечи проговорила Катенька, не сводя взгляда со своей родственницы, – что все вот таким образом оборачивается. Но я должна вас предупредить, что обстоятельствами этого происшествия… Вы, полагаю, понимаете, о чем я?.. – но сама она не стала объяснять. – Так вот, всеми обстоятельствами заинтересовалась полиция, и если вы не хотите ничего говорить мне, то что ж, Анна Антоновна, – вздохнула Катенька, – придется вам тогда объясняться с ними.

Васильева как-то многозначительно улыбнулась и промолчала, и это снова огорчило Катеньку, возможно, просто потому, что она, признаться, надеялась все же на то, что хотя бы такой довод подействует на Анну Антоновну отрезвляюще и она, сравнив – полиция или Катя, – выберет все-таки Катеньку. Однако и на этот раз она ошиблась.

– Значит, вы, Анна Антоновна, полагаете, что все идет так, как и следует? – решила предпринять последнюю попытку Катенька. – И полагаете, что никаких объяснений давать мне и не надо?

– Милая моя Катенька, – заворковала в своей обычной манере Анна Антоновна, – если бы ты знала всю подоплеку, то, во-первых, ты была бы в куда большей опасности, чем теперь. А во-вторых, голубушка, ты уж мне поверь, что я поступаю совершенно правильно, не желая тебе ничего сообщать. Это только ради твоего же блага и делается.

– Что ж, полагаю, мне здесь больше оставаться незачем, – вымолвила Катенька и поднялась, чтобы уйти. – Мне и правда жаль, – повторила она, с сожалением глядя на свою дальнюю родственницу.

– Как знать, – с самым безмятежным видом улыбнулась ей Анна Антоновна, по всей видимости, ничуть не смущенная ситуацией. – Катюша, может, ты вовсе не о том жалеешь. Как знать…

Катеньку все это вывело из себя окончательно, она недовольно качнула головой и вышла из комнаты. Обратно домой она ехала в самом ужасном расположении духа, по сравнению с которым ее утреннее слезливое настроение показалось бы кому угодно едва ли не радостным. Что же все-таки происходит, думала она, рассеянно глядя на книгу, лежащую у нее на коленях. Что же все-таки происходит?

Вопрос, конечно, был риторический, как сказал бы Никита Сергеевич, который в это же самое время получил некую записку. Признаться, отнесся он к ней с подозрением в силу уже сложившегося недоверия ко всем письмам и запискам, что было вовсе неудивительно в свете последних событий. Записка была от Фарапонова и Никите Сергеевичу ничего другого и не оставалось, как все-таки поверить ее содержанию, да и тому, что написана она была самолично подполковником, поскольку Карозин все равно не знал почерка Дениса Николаевича. В записке же подполковник назначал встречу на том же самом кладбище, на Божедомке, в самое «подходящее» для таких встреч время – в половине двенадцатого ночи, при этом почему-то просил непременно прихватить с собой ту самую растерзанную книгу. Карозин очень удивился, прочел записку еще несколько раз. В постскриптуме стояла одна только фраза:

«Поверьте, что это чрезвычайно важно».

Ну уж в чем в чем, подумал про себя Никита Сергеевич, а в том, что это «чрезвычайно важно» сомневаться не приходится. Только вот для кого это важно? Карозин невесело усмехнулся и решил все-таки проверить подлинность записки – протелефонировал в управление. Правда без результата, поскольку подполковника на месте все равно не оказалось, чему Карозин ничуть и не удивился, если говорить по чести. Что ж, съездим, посмотрим, решил он про себя. Интересно, а Катя тоже получила подобное извещение? Если это написал действительно подполковник, подумалось Карозину, то уж наверняка и Катенька получила подобную записку. Хотя в таком вот случае зачем же предупреждать и писать им по-отдельности? Не проще ли просто протелефонировать домой или, например, написать в той же вот записке к нему, что и «Катерина Дмитриевна пусть с вами приезжает»?

Немного поразмыслив на эту тему, Карозин, уже собираясь на новую лекцию и поднимаясь по лестнице в аудиторию, внезапно остановился. Смутное предчувствие, что с Катей что-то может случиться, мгновенно переросло в уверенность, и вместо того, чтобы отправиться в аудиторию, он спустился вниз и протелефонировал домой. А спросив, дома ли Катерина Дмитриевна, услышал в ответ, что ее нету, как уехала она в час дня, так до сих пор и не возвращалась. Карозин посмотрел на брегет – стрелки часов показывали без четверти три пополудни.

Желание убедиться, что с его любимой женой все в полном порядке стало вдруг таким острым, что он едва удержался от того, чтобы прямо сейчас же, все бросив, не кинуться домой и не обнять ее. Но секундная слабость прошла и Карозин вернулся в аудиторию, правда на сей раз лекция его была не в пример обычным, просто образцовым. Профессор был настолько невнимателен и рассеян и так часто поглядывал на часы, что у его учеников сложилось мнение, будто нынешний вечер для него крайне важен и он ждет не дождется, когда же сможет наконец покинуть университет. Едва только положенный час истек, как Никита Сергеевич покинул аудиторию первым, бросив только рассеянное: «До встречи, господа», чем снова поверг своих студентов в недоумение. Такое поведение было уж никак не свойственно их профессору, который был способен забыть буквально все на свете, когда занимался математикой.