Мэтью Перл - Тень Эдгара По

— Вы ведь и в мыслях не имели расследовать смерть По, не так ли, мосье Дюпон? — с грустью констатировал я. — Вы попросту воспользовались мнимым расследованием, чтобы отвлечь внимание от своей особы. Вы знали: очень скоро весь мир поверит, что вы убиты в Балтиморе. Как вас обрадовало объявление Барона — еще тогда, в Париже! Барон сам себе ловушку поставил. Какое счастье, еще чуть-чуть — и вам не придется оправдывать чужие глупые ожидания! Бедняга Барон! Подослал в «Глен-Элизу» портретиста. Теперь понятно, почему вы позировали с такой охотой — чтобы Барон совершенствовался в подлоге! Вы покидали дом только в темноте — еще бы, вдруг кто-нибудь заподозрит, что вас двое. Вы стремились уничтожить самую мысль, будто являетесь прототипом Дюпена, — уничтожить раз и навсегда.

На последнее утверждение Дюпон отреагировал кивком, хотя избегал смотреть мне в глаза.

— А теперь вы меня послушайте, мосье Кларк. Вы не представляете, как на первых порах меня раздражало ваше назойливое стремление видеть во мне Дюпена. Вскоре я догадался: надо прочесть рассказы По и присмотреться к вам — тогда я пойму, что именно вы и вам подобные с таким упорством ищут в этом персонаже. Прототипа Дюпена больше нет и не будет. — Приговор этот Дюпон произнес с облегчением и ужасом — странное было сочетание. Облегчение я связал с избавлением от тяжкого бремени — быть прототипом Дюпона, гениальным аналитиком; ужас — с необходимостью стать кем-то еще.

Нужно было открыть ему горькую правду, сказать: «Вы не Дюпен! Вы никогда им не были. У Дюпена вообще нет прототипов, Дюпен — чистейшая компиляция». Разве не ради этих слов хотел я еще раз встретиться с Дюпоном? Разве не двигало мной намерение заставить его ощутить боль утраты? Разве не жаждал я отнять у него нечто и оставить совсем одного, без намека на поддержку?

Но я ничего не сказал.

Ибо мне вспомнились слова Бенсона о том, как опасны для восприимчивых душ произведения Эдгара По, с какой стремительной необратимостью читатель низвергается в водовороты ритма и образов. Быть может, Дюпон тоже однажды очутился в мире По и поверил, что является Дюпеном. Действительно, у него прав на мир, созданный По, больше, чем у любого из нас; да и кто поручится, что данное обстоятельство не сделало Дюпона воплощением персонажа, впервые встреченного мной в «Грэхеме»? А уж причина он или следствие — не важно.

— Куда же вы теперь отправитесь, мосье Дюпон?

Вместо ответа он задумчиво констатировал:

— Поистине, сударь, в вас немало замечательных черт.

Не знаю почему, только этот комментарий потряс меня, заставил воспрянуть духом и попросить пояснений.

— Видите ли, есть люди, которые привязаны к своему статусу. Они просто не в состоянии пребывать среди низвергнутых, пропавших, конченых, забытых — пусть даже сами уверены в своих достоинствах. Я сам был таким и в Париже, и здесь — до недавнего времени. Что касается мосье По, он бунтовал до последнего своего часа. А вы, мосье Кларк, в любой момент могли все бросить, однако не бросили. Что вы станете говорить в суде?

— Отвечу разом на все вопросы. Выдам версию Барона Дюпена. Мне поверят.

— Еще бы, конечно, поверят. И тогда дело ваше будет выиграно?

— Да. Версия Барона имеет право на существование. Вдобавок это единственный выход.

— А как же Эдгар По?

— Пожалуй, — почти прошептал я, — такой финал не хуже всех прочих.

— Все-таки вы прирожденный правовед, — заключил Дюпон с прощальной улыбкой.

Через некоторое время явился коридорный за остальными вещами Дюпона. Я взял шляпу, поклонился и пожелал доброго вечера. На пороге я задержался — хотелось бросить последний взгляд на Дюпона, запомнить его скорбным, ироничным, задумчивым… Увы, Дюпон как раз вел неравную борьбу с многочисленными геологическими приборами, что не желали помещаться в саквояж. Жаль, очень жаль, что он не обернулся, ни словом, ни жестом не намекнул, что прощаюсь я с неординарным человеком. Он мог бы буркнуть что-нибудь обидное — например, «Олух!» или «Тупица!» — но не буркнул.

— Было время, герцог, когда вы вызывали мое искреннее восхищение, — пробормотал я и с поклоном вышел.

А вскоре пришло время предстать перед судом, с тем чтоб изложить всю «правду» о смерти Эдгара По. От меня ожидали убедительных доказательств того, что действия мои, продиктованные, с точки зрения обывателя, воспаленным воображением, на самом деле говорили о присущих мне здравомыслии и дальновидности и вдобавок принесли щедрые плоды. В течение всего процесса Питер проявлял похвальное усердие, убеждая судей и публику в моей адекватности; на весах общественного мнения наша аргументация уже вполне уравновесила аргументацию наших оппонентов. Поверенный противной стороны обладал голосом, более похожим на львиный рык, — от его раскатов присяжные испытывали священный трепет. Питер уверял, что для нашей полной победы необходимо огласить мою версию причин смерти По.

Хэтти вместе с теткой и другими членами семьи не пропускала ни одного слушания. Труды Питера на мое благо («После всего, что натворил молодой Кларк!») весьма настораживали Блумов, однако они прилежно являлись в суд «поддержать жениха нашей Хэтти». Подозреваю, впрочем, что была и вторая причина такого постоянства — Блумы жаждали лицезреть мой позор и финансовый крах. Нам с Хэтти в перерывах удавалось перекинуться словечком-другим, но не более. Всякий раз нас обнаруживало бдительное око тетки Блум и всякий раз изощренный мозг тетки Блум измышлял новый способ пресечь дальнейшие сношения.

Балтиморцы заждались моего откровения, и вот наконец грянул день. Я должен был предъявить доказательства того, что все мои поступки диктовались единственным желанием — объяснить каждое загадочное обстоятельство, приведшее к смерти Эдгара По. Публика ждала демонстрации мной проникновения в тайну, развенчания этой тайны, сведения ее к цепочке банальных, объяснимых, хотя и роковых обстоятельств. Объяснения являлись мне во сне. Я видел самого К.Огюста Дюпена — внешне очень похожего на Огюста Дюпона; слышал его голос, по пунктам разбирающий каждую подробность. Увы, при пробуждении я не мог воспроизвести ни одного вывода, не мог восстановить ни одного логического рассуждения; в голове толклись обрывочные, а то и взаимоисключающие, фрагменты версий и фраз. Охваченный ощущением безнадежности дела, раздосадованный несовершенством собственной памяти, я откидывался на подушку — тут-то и возникал перед мысленным взором Барон со своими твердыми, заслуживающими доверия, грешащими театральной эффектностью ответами; ответами, умело подогнанными под общественные вкусы и потому крайне убедительными.