Нина Соротокина - С видом на Париж, или Попытка детектива (сборник)

Вот тут Евгений Дмитриевич и начал терять уважение народа. Прежнего любимца стали бояться, верней, не его самого, а его, как говорили, причуд. В деревне были еще неплохие дома под плохими крышами. А ну как он все крыши начнет чинить и приваживать в Чистые Ручьи всякое отребье? А тут осень. «Возрожденцы» явно собирались зимовать, но ни кур, ни коз не заводили, дров тоже не было, понятное дело, будут красть. Хотя деньги у них были, за выпивку и продукты в сельмаге платили исправно.

Деревня надеялась, что Евгений Дмитриевич их тоже куда-нибудь ликвидирует, но тут ни с того ни с сего в деревне появилась Нюрка, хозяйка этого полуразрушенного дома с наличниками. Батюшки, дом-то мой под крышей! А значит, он денег стоит!

И как на грех, эта пьянь — муж с женой и братом — заявила Нюрке, что они этот дом у нее купят. Когда? Срок назван не был. Но Нюрка и не торопилась. Надежда получить хоть какие-то деньги за подгнившие бревна и старые наличники, еще дедушка рубил, сделала ее щедрой. Живите, люди добрые! Теперь Женя и вовсе не руководил ситуацией. А Нюрке что? Она в город уедет и будет там мечтать за свою развалюху тыщи получить, а старухи нижнеручьевские будут всю зиму от страха обмирать, что их не сегодня-завтра не только обворуют, но и прибьют.

Как все это терпела Оленька, непонятно. Она и плакала, только уговаривала мужа остыть от добрых дел, потом грозила. В отсутствие мужа пошла в церковь за советом, на исповеди не выдержала, расплакалась. Так и сказала: «Все, не могу больше, разведусь». А батюшка умный попался, подумал и говорит: «Ну и что? Кому будет лучше? Ему будет лучше? Нет. Тебе будет лучше? Нет. Ты ведь его любишь. И живите вместе. Такой, видно, тебе крест дан. Я за тебя молиться буду».

А Женя с Олечкой стали подыскивать дом в другой деревне, поближе к Москве, подальше от Нижних Ручьев. Нет, они, конечно, будут туда наведываться, места-то чудесные, и все к ним привыкли, но лучше издали наблюдать, чем кончится сложная история дома с красивыми наличниками.

Про деревню Кусты Оленька рассказывала так: «Хорошее место, ничего не скажешь. И река красивая, только маленькая. Церковь далеко, пешком полдня идти. На машине, конечно, рядом. Дом большой, но уж очень старый».

Теперь они рядом новый дом строят, уже и сруб купили. Оля только боится, что муж не удержится и пустит кого-нибудь в старую избу. Деревню Кусты ведь тоже надо возрождать. Но на этот счет Оля придумала отговорку: «Старый дом — сыну. Мало ли — деревню не любит. Антоша (их внук) подрастет — и полюбит».

Теперь про Славика. Ходят слухи, что семья отбыла по прежнему месту жительства. На фабрику Катерину приняли, но жилья в общежитии уже не дали. Они сильно бедствовали, потом как-то все устроилось. Но все это досужие вымыслы, никто толком ничего не знает. Славику и его жене нельзя помочь. Можно шутить по их поводу, обзывать мечтателями, вспоминать Манилова, который вроде бы тут к месту, а на самом деле совсем из другой оперы, из другой жизни и другого миропонимания. Грустная истории, очень грустная. Жалко молодых. И если уж такие силы, как Женю и Оленьку, двинул Господь им в помощь и дело окончилось ничем, значит, плохи наши дела.

Советский синдром, афганский, чеченский, колхозный, крепостной, опричный… Когда мы всё это изживем? Великая русская литература чему учит — человек может ошибаться, а народ (то есть вся биологическая масса) всегда прав. Мне сейчас эта точка зрения кажется сомнительной.

Еще несколько слов о Жене. Как он выглядит? Евгений Дмитриевич — красавец двухметрового роста, улыбка, обаяние безмерное, настроение всегда хорошее. И всегда готов помочь. Всем и во всем. И самое главное — он счастливый человек. Ему можно только позавидовать. Поищите его данные в интернете. Может быть, он и вам поможет.

2008 г.

Начался вечер как обычно, только Игнат был какой-то взвинченный. Но за ужином он успокоился, расспросил Кирюшу про отметки, поинтересовался, не болит ли у Аськи горло, согласился даже почитать ей на ночь. И не жаловался на усталость, не ругал работу, которая ему опротивела. Нет, не ругал.

Уложили детей. Телевизор посмотрели. Там все тоже как обычно: драки, убийства, все в тюрьме, все беременные. Пошли на кухню. И там Игнат собрался внутренне, твердо так, уверенно:

— Соня, я должен тебе сообщить, что ухожу из семьи. Я полюбил другую женщину.

Сколько жен слышали эту роковую фразу! Можно, конечно, предположить, что все они реагируют по-разному. Ложь, все они реагируют одинаково. Это уже потом они будут кричать, ругаться, задавать вопросы, но в первую минуту, придя в полное отупение, несчастные жены просто смотрят на мужа, что называется, вытаращив глаза, и не верят ни одному его слову. Всем им кажется, что это просто игра, что на счет «три» он засмеется, хлопнет в ладоши и скажет: «Ну пошутил, пошутил, решил тебя попугать».

Какие уж тут шутки… Ключевыми словами Игната были: «Мне осточертела бедность. Я в семье только обуза. Зачем тебе муж-неудачник?» Мы проговорили, проругались до четырех часов ночи, то срываясь на крик, то делая друг другу страшные глаза — тише, тише, детей разбудишь, только их здесь не хватало. «Чем она тебя подкупила, эта самая другая? Машину обещала подарить?» И ответ, жалкий, но с вызовом, эдакий нахохленный, мол, не тебе нас судить: «Да, именно так! Машину! Она видит, что я дошел до ручки и руки на себя готов наложить. А тебе все как с гуся вода. Ты даже не замечаешь, в каком я состоянии!» Такая вот фигура речи.

— Ладно, давай спать, — я разложила диван, мол, утро вечера мудренее.

— И что, мы ляжем в одну кровать?!

Да, видно, все всерьез. Но я еще держалась.

— Ну и что? Можно валетом…

Игнат лег на раскладушке в кухне и, что удивительно, сразу заснул. А у меня ни в одном глазу.

В подмосковных поселках убогая архитектура: вертикали, горизонтали, никаких тебе покатых крыш. В окнах спортзала еще сияли новогодние гирлянды, видно, не успели снять, огоньки играли вперегонки друг с другом. В сугробе валялся остов елки. Лысая, почти без иголок, она покачивалась под ветром туда-сюда, а потом вдруг покатилась по ледяному насту, поблескивая мишурой, запутавшейся в ломких ветках. Глядя на этот остов праздника, я наконец заплакала. Вот так и я, как эта елка. Вот такая вот фигура речи.

Привыкай, дорогая, к просторному ложу, хоть поперек ложись. Очень было жалко себя, хотелось вскочить и бежать на кухню, чтобы выкрикнуть мужу (уже бывшему) новые обидные и справедливые слова. Беда как радость, ее надо изжить полностью. Гаденыш, ведь ты сам привез нас в этот поселок, золотые горы сулил! В Москве, мол, связи еще по физтеху. Самые умные из физиков за границу уехали или в бизнес пошли. И ты так хотел… А теперь смеешь обвинять меня в эгоизме!