Фредерик Дар - Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

— Он так и не появился, — продолжает Гектор. — Видя, что произошло новое исчезновение, я поднял на ноги свою поисковую бригаду из шести молодых энергичных матросов. И так же, как в случае исчезновения синьора Паоли Сассали, мы осмотрели все каюты, я повторяю: все! Пусто! Пусто! Пусто!

— Только каюты?

— Нет, конечно, другие места тоже: санчасть, гимнастический зал, командный отсек…

— А сюда вы тоже заходили?

— Конечно!

— А в машинное отделение?

— Тоже. И еще в будку киномеханика, в детскую, везде, говорю тебе!

— В трюм? — продолжаю я.

— Of course !

— Там, наверное, ещё тот бедлам?

— Ещё бы.

— Бочки, ящики, автомобили?

— Дорожные сундуки, тюки, бидоны.

— Гектор, — говорю я, — чтобы осмотреть трюм, нужно несколько дней. Представь, если кто-нибудь с кляпом во рту сидит в ящике, на котором написано «сахар» или «тапиока», ты его обнаружишь, только если будешь методично открывать все эти штучки, наваленные в чреве «Мердалора».

— Очевидно!

— Вывод, нужно начать инвентаризацию завтра же. Это будет долго, но по-другому нельзя.

— Ты считаешь, что они ещё на борту?

— Я не знаю, это всего лишь предположение. Бросать их за борт всё же рискованно, всегда найдётся какой-нибудь пассажир или матрос, который бродит по палубе или где-нибудь ещё.

— В салонах и коридорах народу ещё больше, Антуан, — приводит в качестве возражения Тотор. — Ну и что?

Я позволяю себе немного подумать, пока мой издатель переводит дух.

— Босс, вы, очевидно, были одним из последних, кто видел мадам Газон-сюр-Лебид живой, и… э-э… даже очень живой.

Опрашиваемый делает усилие, чтобы сглотнуть и чтобы взбледнуть.

— Да, да, — торопится он.

— Она вам говорила о своих намерениях на ближайшее время?

Лысый улыбается.

— Да. Она собиралась пойти в музыкальный салон, там в пять часов должны были давать концерт.

— Сколько было времени, когда вы ушли от неё?

— Около пятнадцати часов!

— Она не говорила, что она собиралась делать в ближайшие два часа?

— Нет.

— Она не обмолвилась о своём намерении прогуляться по палубе?

Вы не находите забавным то, что я допрашиваю супербигмэна легавки как какого-нибудь электромонтёра? Если так дело пойдёт, я ему скоро буду давать оплеухи, чтобы поторопить с ответами.

— А ведь вы наводите меня на мысль, дорогой Антуан!

«Дорогой Антуан» весь внимание. Пинюш и Гектор давятся слюной, столь велико нервное напряжение.

— Да, босс?

— Эта любезная дама упомянула в разговоре, что она никогда не ступала ногой на палубу после того, как корабль отплывал от берега. Она страдает боязнью пространства и одновременно клаустрофобией. Её пугает бескрайность моря, и в то же время она чувствует себя зажатой на борту.

— То есть, — заключаю я, — она не выходила на палубу, и, следовательно, её не могли бросить за борт.

— Я могу вам подбросить одну мысль, которая у меня появилась после долгих раздумий над этой волнующей и в то же время захватывающей проблемой, — лепечет Пинюшар.

— Подбрасывай!

Рухлядь убирает чешуйки в уголках глаз.

— Господа, — говорит он, — мы забыли об одной вещи крайней важности, как я думаю.

— What thing , дружок?

— В каютах иллюминаторы выглядят стационарными, но специальным ключом или просто разводным их можно открыть. Представьте себе, что маньяк — ибо только маньяк может пойти на такое — я повторяю, представьте, что маньяк затаскивает жертвы в свою каюту. Он их убивает одним или другим способом…

— Скорее другим! — ухмыляюсь я.

— Может быть, — соглашается Покладистый. — Затем он открывает иллюминатор и бросает труп в море.

Старик массирует подбородок.

— Вы знаете, а ведь в этом что-то есть, Пино! — делает он комплимент.

— Спасибо, господин директор, вы мне делаете честь.

— И славу! — бросает мой доблестный кузен. — Весьма сожалею, Сезар, но твоя гипотеза не проходит.

Старина уже светился, но теперь мрачнеет.

— И почему же?

— Потому что Ева Трахенбах, наша несчастная третья жертва, была как минимум в два раза толще Берты! У меня есть её фото. Даже с ложечкой для обуви и вазелином ты не смог бы просунуть эту прелесть в иллюминатор. Или же её надо сначала проволочить как проволоку.

Стоит вам заговорить о волчице, как вы услышите ее вой , как метко написал господин Франсуа Мориак в последнем номере газеты « Юманите́ Диманш ».

Мы ещё здесь (то есть не отошли от раздумий), как звучит голос Берты, самые нежные модуляции которого напоминают треск масла на сковороде.

— Куда это вы меня ведёте? Что это за место? Явно где-то над трюмом!

— Нет, — отвечает жизнерадостный голос матроса, — под ним!

Дверь открывается, и Берта, в звериной шкуре, растерзанная, бледная посреди грозы, вторгается в нашу камеру заключения. Растрёпанная, вся в кровоподтёках, одежда в клочья, она вламывается в наше обиталище, словно кабан, которого выгнали из логова, и он выскакивает на поляну, где устроили пикник служащие железной дороги в отпуске по болезни [47] Детали никогда не вредят метафоре, даже наоборот, они её обогащают. — Сан-А . .

Она умолкает, смотрит вокруг себя, озирает нас мутным взором, подчеркнутым синяками с преобладанием сиреневого цвета, трясёт головкой (она бы не прочь) и, наконец, с трудом артикулирует:

— Это шутка или как?

— Увы, нет, — опускает её на землю Пинюш. — Нас поместили к эмигрантам, милая Берта.

Толстуха подгребает к Старику. Она воинственна как санкюлотка [48] Санкюлоты — буквально «бесштанные», беднота во время Великой французской революции. — Прим. пер . , вообще-то она такова и есть, ибо со своего места и даже без варифокального объектива я вижу её ляжки, как фото вашего будущего депутата на избирательном щите.

— Хотите, я вам скажу, — отрывается опасная бунтовщица. — У меня от всего этого уже полная задница!

Шеф делает игривый жест.

— По правде говоря, мадам, зная вас такой, какая вы есть, меня это не сильно удивляет.

Но женщина Берюрье невосприимчива к юмору, если он слишком приличный.

— Срать я хотела на ваш корабль! — продолжает Берта.

— Мадам, — продолжает Папа невозмутимо, — это не единственное желание, которое он вызывает.

— А ваш хрен из Компании — ещё тот гусь, если переселяет нас посреди ночи в эту крысиную дыру!

— Я допускаю, что он нарушает законы гостеприимства, — признаёт Патрон.

Предыдущие реплики были всего лишь прологом, кратким вступительным словом, маленькой словесной разминкой перед тем, как развязать язык. Теперь Слониха открывает поносные шлюзы на всю ширину, полностью!

Она вот-вот сорвётся в нервный припадок, как какой-нибудь бедняга с водосточного жёлоба. Она больше не может дышать этой гнилой атмосферой «Мердалора». Она считает, что этот корабль полон б…, что он погряз в распутстве, в оргиях, в грязном разврате. Берти чешет как по Шекспиру. Мечет громы и молнии, детонирует и неистовствует, словно зубодёрша. Её душит злость, глубинная, раздирающая, всепожирающая, жгучая. Куча б…, вот чем увита компания «Паксиф». Ни лавров, ни венца для «Мердалора»! Драма в двенадцати актах и пяти круизах!