Макс Акиньшин - Тридцать восемь сантиметров

Человек, существо стойкое, никогда не знаешь, на что ты способен. Что кроется у тебя в теле. Какая сила. К тому моменту, когда день, пробивавшийся через щель у края люка, угас, я был в полубессознательном состоянии. Не то чтобы бредил, просто подробности начисто вылетели из головы. Кроме одной, я думал о миссис Левенс. Я хотел быть с ней.

Вытянуться, достать пальцами до острого выступа, упасть вниз в чавкающую трясину. На цыпочки, опять на цыпочки, подтянуться…. Тянуться.. Я чувствовал, как сухожилия рвутся. Сухожилия.. пусть рвутся… надо тянуться… Вдох.. Вдох.. Еще раз.. Вдох! Ухватить пару атомов кислорода, слишком мало, чтобы жить. И достаточно, для того, чтобы не умереть. Пара атомов… Вдох… Еще раз… Я хотел жить… хрипы и тошнота..

Но когда наверху плеснуло мощным светом, а великолепный, замечательный, ангельский, унитазный голос его толстого величества произнес:

– Он где-то здесь, чуваки, я за это ручаюсь, чтоб мне обосраться.

Я все же позволил себе умереть. Это было легко.

Темень, темень, темень вокруг. И тишина, сквозь которую еле-еле пробивались звуки. Воздух был полон толченого стекла, с каждым вдохом все глубже проникавшего в легкие. Внутри меня тлел огонь. Медленное пламя выжигающее изнутри. Ему оставалось совсем немного до того момента, пока я не превратился бы в пустую оболочку. Мумию, под сморщенной кожей которой пара волокон сухого мяса. Приступ кашля не заставил себя ждать, меня выворачивало наизнанку. Скручивало в узел, и я забился в тщетной попытке достать до люка. Что мне с тобой делать, приятель? Я еще жив, ты, неудачник. Эта мысль доставила мне удовольствие. Я еще жив, ты слышишь?!

Руки обожгло, пальцы ткнулись во что-то твердое, трубку. Гладкую трубку. Дернувшись еще раз, я попытался стереть тьму с лица. Пальцы склеились и никак не хотели повиноваться. С трудом нащупав змей заползших в рот и пожиравших мое тело изнутри, я выдернул их и меня, наконец, вырвало. Горький вкус желчи во рту. Резкий писк. Звуки шагов. Вонь. Вдох… Вдох… Еще раз… Толченное стекло..

-Он пришел в себя. Вы слышите? Осторожно, осторожно.

Мой битумный ад полнился призраками. Тело билось в агонии, я хотел достать этот люк, тянулся к нему руками с пальцами крючьями. Вдох…Стеклянная пыль, судороги, пара атомов кислорода, с трудом протискивающихся в легкие. Вдох…

-Держите ему руки, Лина. Эсмерон ноль шесть.

Я бился, скручивался в узел каждой мышцей, пока не почувствовал укол в руку. Мягкая волна прошлась по телу. Снизу вверх в голову. Ударила и растворилась во мне вся без остатка. Тело расслабилось, оставалась только мешающая дышать пыль в легких.

-Вы меня слышите? Мистер Акиньшин?

Было странно слышать его акцент, мой невидимый собеседник старательно выговаривал фамилию, как первый ученик класса боявшийся ошибиться. В легких хрипело.

-Я.

-Вы в клинике, вас нашли. Вы живы! Вы понимаете? Слышите? Вас нашли, все в порядке!

-Я,– хрип, бульканье, красный туман. Инспектор-стажер отдела расследований, девятнадцать мертвых обезьян. Голубая мистика. Конкордия Левенс. Я жив? Нет! Багровый мрак перед глазами не желал рассеиваться, и я попытался его стереть, но руки не слушались.

-Сейчас мы вас интубируем повторно. Так нужно. Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Вы слышите меня? Слышите?

Вы слышите меня? Я провалился в тартарары, распадаясь на лету. Бесформенные куски. Медленно оседающая стеклянная пыль.

Что-то темное плавало вокруг, оно кутало мое лицо, не давая видеть. Света не было вообще. Сплошная непроглядная мгла. Слышались шаги, разговоры и шумное дыхание. Кто-то был неподалеку, сипло втягивая воздух, выпуская его со свистом. Из-за тьмы обоняние обострилось до предела, и я мог различить море запахов. Пахло мерзким одеколоном, который мог привести в восторг только изобретателей иприта, сигарами и носками. Его величество сидел где-то справа и курил. Только он мог благоухать всеми этими вещами сразу. Я слабо повернул голову, трубок во рту уже не было. Сколько я провалялся во тьме? День?

-Очнулся? –прогудел старший инспектор из темноты,– Ну, ты меня перепугал, чувак. Было с чего навалить в штаны. В конторе сплошное слабление головы. Нам с Мозом ставят клизмы по часам, сечешь? Если бы ты окочурился, дело вышло бы совсем печальным. Но у тебя крепкая черепушка, другой бы на твоем месте склеил ласты.

Мои руки онемели, но я все же поднес их к лицу. Никакого эффекта, сплошная чернильная тьма. Непроглядная как черная бумага. Угольная, без единого просвета. Без малейшей капли света. Широко открывая глаза, я пытался увидеть хоть что-нибудь. Паника захлестывала меня, сердце бросилось в горло. Я чувствовал его толчки, словно во мне бился маленький умирающий зверек.

-Что со мной, Моба?

-У тебя затрясение мозгов и историческая слепота, Макс, во всяком случае, так говорят местные костоправы. Хотя Моз считает, что у тебя обычный куннилингус. Достаточно приложил теплую овсянку и все как рукой снимет. У него знания будь-будь, у нашего старого Мозеса. Это немудрено, если болеешь всеми болячками сразу, просекаешь?

-Коньюктивит, – автоматически поправил я и вновь поднес руки к глазам. Бесполезно.

-С тобой, скорей всего, будет говорить Соммерс, но легавка еще не в курсе, что ты ожил. Что там случилось?

-Я его ни разу не видел, Моба. Тощий парень с «Питоном».

– Сушеный дрыщ в драных джинсах? В черных туфлях и футболке? Он наступил в обезьянье пу, прикинь? У него на ботинке полкило этого счастья, – толстый радостно засмеялся.

-Откуда ты знаешь?

Эдвард Мишель завозился на стуле где-то там, во тьме. Я представил, как он восторженно размахивает руками, сыпля пеплом на пол.

– Да ты что? Он же твой сосед!

– Как сосед?

– Ну, не совсем. Ему зарядили в жбан из его же собственного шпалера. Теперь он охлаждается в морге. У него удивленный вид, чтоб ты знал.

У любого был бы удивленный вид с дырищей в мозгах. Что теперь мне с тобой делать, приятель? Идиот и неудачник. Ему никогда не везло, мне кажется. С самого рождения где-нибудь в трущобах. Жизнь гоняла его пальцем, как жука на тарелке. Даже перед смертью он умудрился наступить в обезьяний подарок. Хотя вот это беспокоило меня меньше всего, таких гостинцев и так было по самую шею.

– Я ослеп, толстяк.

-Временно, теплая овсянка… – авторитетно соврал Мастодонт. У него было большое сердце, и он суетился вокруг меня как наседка над хромым цыпленком. Далеко во мраке, он размахивал толстыми пальцами перед моим носом. Словно это могло помочь.

– Рита с тиа Долорес передавали тебе большой привет, мы все так перепугались, если бы знал! Жаль, что хавку сюда проносить нельзя, вчера тиа готовила…

– Я ослеп, ты понимаешь это?