Фредерик Дар - Смертельная игра

Комната — настоящее любовное гнездышко. В углу стоит вспухший диван, на полу лежит дырявый коврик плюс разбитый умывальник, увитый прилипшими волосами, и зеркало, на котором несколько поколений мух испытывали эффективность фруктина Виши. Да, я забыл стул, стиль Переживем 1924, в котором не хватает всего двух перекладин из трех.

Моя темнокошечка между тем говорит, что любит маленькие подарки. Я галантно отвечаю ей, что она обратилась по адресу, так как я люблю их делать, и, чтобы доказать обоснованность реплики, кладу рядом с ее сумочкой ассигнацию в десять облегченных франков номер 34684, серия Л 190. Метиска темнеет и спрашивает, не смеюсь ли я над ней. Я возражаю ей, что речь шла о маленьком подарке. Она парирует, что маленький подарок не значит милостыня.

По ее мнению, все, что она может сделать для меня за эту ничтожную сумму, так это показать фотографию своей бабушки. Так как капуанские наслаждения не соблазняют меня, я открываю ей дополнительный кредит в две косых старыми, которые она косит в свою сумочку и приводит в действие застежку-молнию на платье. В данном случае это скорее молниеносная расстежка. Я останавливаю ее.

— Послушай, прекрасная северянка, я бы предпочел поболтать с тобой…

Она вздыхает, как сердце, которое жаждет.

— Тебя интересует Грета, а, Красавчик? — спрашивает она. — Я как раз услышала, как ты спрашивал у бармена Роро.

Красавчик соглашается.

— Ты знала Грету?

— Да, — говорит она. — Странная девица. Если хочешь знать мое мнение, она ненормальная. Ты, надеюсь, не ее родственник?

— Что ты называешь «ненормальная»?

— С закидоном, что еще. У нее как будто крыша поехала…

— Это правда?

— Да. Совсем плохая. Она ни с кем не разговаривала. Случалось, когда она ругалась с кем-нибудь, мне казалось, что она может выцарапать глаза. Немцы, они такие!

Сформулировав этот предрассудок, она кладет ногу на ногу, открывая до крайних пределов чулки цвета подгоревшего хлеба.

— У нее никого не было?

— Никого…

— Друзей тоже?

— Откуда! Хорошо, если она говорила кому-нибудь «добрый день»!

Я достал фоторобот.

— Знаешь его?

Она косится.

— Нет.

Ну вот, опять, я возмущен коварством судьбы, поймите, она противится всем моим попыткам дать судебному делу законный ход. Эта механическая рожа у меня в печенках сидит.

В бешенстве я рву фотографию и пускаю обрывки через клетушку любви.

— Ты злишься, лапа, — обращает внимание Белоснежка, которой ничто человеческое не чуждо.

— Да, я ищу одного типа, который мне должен деньги. Он был приятелем Греты, я надеялся его разыскать, и потом, ты видишь…

— Что ты предпочитаешь? — спрашивает меня любезная коммерсантка, вспоминая о своем профессиональном долге.

— Все, — говорю я, — но особенно прачку-недотрогу, форель в миндале и мельничиху-простушку…

— Ты шалун, — мурлычет она.

И перечисляет множество особых блюд собственного приготовления, одно привлекательнее другого. От варварской смоковницы до японской колыбели через венгерские щипцы для орехов и дырокол для сирени.

— Ты давно в этом дерьме? — вежливо спрашиваю я.

— Довольно давно, надо же зарабатывать на жизнь! Я отваливаю ей расхожих комплиментов, чтобы компенсировать отсутствие моих даров у ее холма Венеры.

— Понимаешь, Красавчик, — говорит она, — главное — это заиметь клиентуру. Мне повезло, что у меня кожа цвета кофе с молоком. Некоторые предпочитают, ты даже не можешь представить что. Ну, контрасты. Мой брат, например, он ушел из мирской жизни, найдя покой в Сен-Жермен-де-Пре, [28] Знаменитое аббатство. хотя был ударником в оркестре… Контрасты, говорю тебе, блондины предпочитают брюнеток и лицей в Версале. (Черт! Не числится ли и Берю среди ее постоянных клиентов?)

Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах.

— Надо же! — говорю я. — Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу.

— Так что, нет?

— Нет, только не обижайся, в следующий раз.

Она пикирует на свою сумочку.

— Я ничего не верну! — отчаянно заявляет она.

— Кто тебе говорит об этом?

Успокоившись, она расслабляется.

— Ты знаешь, это ведь быстро.

— Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким-нибудь производством презервативов.

Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана.

Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша.

— Так оставлять нельзя, — объясняет она. — На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из-за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях.

Неожиданно она сбавляет тон.

— А! Так это он!

Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии.

— Как? — каркаю я.

— Забавно!

Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня.

— Вот так я его узнаю, — говорит дочь саванн из салуна.

— Кого ты узнаешь?

— Этого типчика. У тебя есть другое фото?

Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает.

— Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да?

— Ну да, немного!

— Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет…

Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность? Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным!

А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился.

— Кто это?

Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить.

Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.

— Знаю ли его я… я его знаю, — читает она верлибром в монологе и себе под нос. — Но его имя… Оно крутится у меня на языке.

У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.

— Это к концу Греты, — говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде. [29] Встреча с таким человеком всегда приятна, Конде (Луи II, принц), прозванный Великий Конде, родился в Париже (1621–1686). Один из крупнейших генералов времен царствования Луи XIV. Великий ценитель прекрасного пола.