Михаил Макаров - В понедельник дела не делаются

Выходя из магазина, Миха посмотрел на окна милиции, все на этой стороне – аспидно-черные. Вспомнил как раньше, в бытность Птицына начальником РУБОПа, круглые сутки три окна «шестого» отдела полыхали, как прожекторы. Дабы бандиты думали, что «рубоповцы» никогда не спят, ночь-полночь поганку мутят против них.

«Одно из многих практических изобретений Львовича!»

В кабинете Миха вскипятил чайник, в эмалированной тарелке залил кипятком брикет спрессованных желтых вермишелин, выждал пару минут. Колбасу он порезал на чистом листе бумаги.

В кружку засыпал заварки, налил кипятку, накрыл старым комментированным уголовным кодексом, отжившим своё, «рэсэфэсэровским». Ел торопливо, когда чай отхлебывал, нёбо обжег.

Синтетическая, модная в отдельных кругах из-за дешевизны и кажущейся практичности вермишель «Доширак» в сочетании с вареной колбасой привнесли иллюзию сытости, заполнили желудок. С чаем Маштаков съел сочень, обнаружив в нем неожиданно большое количество творога.

Угадал как украл, секунда в секунду! Когда последний кусок кондитерского изделия запивал огненным чаем, по громкой связи пошла прямая трансляция:

– Оперуполномоченный Маштаков! Оперуполномоченный Маштаков! Срочно зайдите в дежурную часть! Оперуполномоченный…

Покурить на умиротворенный желудок не удалось. Облом-с…

Прихватив записную книжку, неотъемлемую принадлежность оперативного сотрудника милиции, проверив наличие ручки в кармане, Миха подошел к двери. Занеся руку над выключателем, обернулся, фиксируя внимание на выдернутой из розетки вилке электрочайника.

В глаза бросилась косо стоящая на подоконнике табличка из оргстекла на подставочке, по форме из тех, что в советские времена красовались на прилавках магазинов. Надпись на табличке носила информационный характер: «Уважаемый бандит! Вас сегодня разводит оперуполномоченный Рязанцев А. В.»

«Андрейка, бедолага, зараз в СИЗО парится!»

Не переставая морщиться, Маштаков запер дверь, подергал для верности за ручку и двинул вниз, в дежурку. Попутная мысль о том, что Рога тоже закрыли, испортившегося настроения не подняла.

В Маринино заявляли непонятный труп в бочке. Связь была отвратительной, звонила женщина, слезами и воем захлебывалась, путной информации получить у нее не удалось.

Маштаков прикинул: «Ни фига себе, Маринино! На самом практически краю района, в один конец – сорок километров…

Дождик моросит, темень, не меньше часа только туда протащимся…»

– Владимир Николаич, может прокуратуру стоит поднять, а?

Труп в бочке… Как князь Гвидон у Пушкина. Как он там оказался?

Съезжу, нет проблем, обнаружу криминал не ходи к гадалке…

Чего тогда? Хватит у тебя бензину, чтобы взад-вперёд в Маринино машину гонять?

Дежурный Медведев и сам всё понимал прекрасно, не первый год был замужем. Майор нашел график дежурства прокурорских. Выходило, что эту неделю дежурит Кораблёв, старший следователь. Миха не виделся с Сашей с той самой ругани на площади «Трехсотлетия», после дня розыска случившейся.

«Вот и пообщаемся заодно!»

Пообщаться не удалось, дома Кораблёва не было, мать не знала, где он, а рабочий телефон его откликнулся долгими гудками в никуда. Тогда дежурный позвонил заместителю прокурора Коваленко.

Тот сильно кашлял, голос был у него вялым, всегдашнего азарта и в помине не было.

– Ну раз так… ках-ках… съездите сами… Что я сделаю? Кх! А со следователем мы потом… кэх… ах… разберемся… Почему он в дежурство… к-кахм… пропадает!

Маштаков не удержался от злорадной мысли, за ускользавший хвостик ее поймал: «Пускай-пускай Саньку холку намылят хорошенько!»

– Там участкового местного подняли, вдвоем разрулите, – напутствовал дежурный.

Миха в компании с водителем Юрой «Бешеным» покатили на труп. Юре, вдавившему педаль газа в пол уже на Советской улице, опер сделал внушение, что особо торопиться не следует, товарищ покойник не оживет. Водила сверкнул шалым глазом, но скорость поубавил. Ещё Маштаков прикрутил громкость на магнитоле, из динамиков которой певица Натали ликующе блажила про смешную черепашку по имени Наташка.

По дороге Миха задремал, чего за ним в трезвом виде обычно не водилось. Встрепенулся на подъезде к деревне Маринино.

На околице милицейскую машину лаем встречала свора косматых здоровенных дворняг.

Происшествие выдалось бессмысленным по содержанию, невиданным Маштаковым ранее по форме и трагичным по сути.

В деревне жили-были мать-старуха с пьяницей сыном, не занимавшимся общественно-полезным трудом. Сынок вошел в штопор пятнадцатого августа и с того дня порол каждый день безбожно. Как только здоровья у него хватало? На дворе-то – конец ноября! Из дома он тащил все, что под руку попадалось, пропивал. С похмелья каялся, соглашался с мамкою, что надо завязывать срочно с пьянством, но чисто физически остановиться не мог. Не получалось никак. Чего только ни пробовали! По добровольному согласию он залезал в подпол, старуха из последних сил заставляла крышку лаза разными бытовыми тяжестями, чтобы не вылез оттуда непутевый. Но сынок, балбес тридцатипятилетний, Михин ровесник, одержимый желанием захмелиться, плеснуть на раскалившуюся каменку, расшатав, разобрал руками кирпичи, вылез помимо естественного лаза. И все сызнова закручивалось.

Наконец, сегодня в полдень он, в буквальном смысле слова подыхающий с угару, готовый за стакан черту душу продать, согласился на предложение старухи изолироваться от искуса в железной бочке на колесах, наподобие тех, в которых квасом раньше торговали. Бочка стояла на задах их усадьбы с незапамятных времен, наверняка краденая, в магазинах такие бочки сроду не продавались. Одевшись в телогрейку, запасшись куревом и водой в пластмассовой полторашке сынок залез в бочку как в батискаф, приготовившийся к погружению в Марианскую впадину.

Мать с соседом Тимофеичем закрутили крышку толстой проволокой. Было это в после обеда, в два часа что ли. Каждый час мать ходила проведывала сына, стучала по гулкому боку бочки, сынок откликался. – Выпустить просился, сердечный, – честно рассказывала милиционерам старуха. И в шесть часов при очередном обходе сынок не отозвался, сколько мать не барабанила палкой по железной бочке; из щели под крышкой тянуло почему-то гарью. А когда Тимофеич размотал проволоки и откинул крышку, оттуда чадный дым повалил. Тимофеич, заперхав, десантировался с бочки, приземлившись на хромую ногу. Добровольный узник железной бочки был мертв. Осмотр места происшествия Маштаков проводил впотьмах, в условиях «недостаточного искусственного освещения», как записал он в протоколе осмотра. Сельский участковый Акинфеев светил оперу фонариком. Порывшись в смрадном чреве бочки, Маштаков выудил оттуда дымившуюся телогрейку, в которой тлела вата. Опер бросил её на землю, участковый стал затаптывать телагу сапогами. – Все ясно, – сказал Миха. – Он замерзать начал и поджёг телогрейку, чтобы, значит, согреться. Башка у него ни хера не соображала после такого запоя… Мозгов в ней действующих не осталось! С августа месяца порол! Мама не горюй! Моросил противно микроскопическими капельками дождь. Мелкий, а ледяной, пакостный. Причем налетал он сбоку, резкими порывами. Под ногами хрустели сухие будылья, коротко хрупала помороженная трава. – Блин, вот погодка! – Маштаков укорачивал шею, в плечи втягивая, прятал уши в поднятом воротнике куртки. – Во угораздило. Закурив, он обрадовал участкового: – По ходу дела тебе, Олег, труп завтра по светлому вытаскивать придется… Не вытащим мы его в потемках… За чего тащить? Ни хрена не видать… Акинфеев, сам деревенский, неприхотливый и практичный, в этом году произведенный в офицеры, не спорил со старшим по званию. – Сделаем.