Лиз Мур - Алая река

Пытаюсь заглянуть в дом. Но женщина прикрывает дверь, заслоняя мне обзор своим сухоньким телом.

– Мэм, я – знакомая Трумена. Я хотела бы с ним поговорить.

– Трумен, – повторяет женщина, словно припоминая. – Трумен…

Наконец появляется сам Трумен – босой и с полотенцем на бедрах. Не то подпрыгивая, не то прихрамывая, идет к двери. Воображаю, как ему неудобно. Его даже в выходной без формы редко увидишь, а тут – полотенце, голый торс…

– Мама, – говорит Трумен, – это Мики. Мы с ней друзья.

Женщина кивает, но взгляд по-прежнему подозрительный. Косится на сына, затем на меня.

– Вон оно что, – тянет миссис Дейвс. Но от двери – ни шагу.

– Подожди, Мик, не уходи. – Трумен осторожно отодвигает свою миниатюрную маму. – Секунду. Я сейчас.

Он закрывает дверь. На мгновение наши взгляды скрещиваются.

Пятью минутами позже мы трое, плюс общая неловкость, сидим в гостиной. Трумен теперь полностью одет. Прислонился к жесткой спинке стула, правую ногу вытянул на оттоманке. Мы пьем чай. Миссис Дейвс бессмысленно смотрит в свою чашку.

– Пей, мама. Уже остыл, – произносит Трумен. И поясняет: – К себе ее забрал. – Он искоса взглядывает на мать – слушает она или нет – и быстро добавляет: – У нее был инсульт. Теперь провалы в памяти.

Миссис Дейвс сверкает глазами над чашкой.

– Вообще-то, сынок, я с тобой в одной комнате нахожусь. И никаких провалов у меня нет.

– Извини, мама, – смущается Трумен и предлагает: – Мик, давай лучше во двор выйдем.

Следую за ним, прикрытая широкой прямой спиной. Сколько раз я смотрела на него именно со спины! Сколько выездов на место преступления мы совершили вместе – и всегда Трумен первым поднимался на крыльцо какого-нибудь притона, первым видел кровь, раны, трупы. Служил этакой ширмой, буфером между страшной сценой – и мной. Вот я и привыкла: раз он впереди, значит, бояться нечего.

Во дворе все застыло от холода. Безлистый кустарник тянется вдоль дощатой изгороди – бурое на буром. Из наших ртов вырывается пар.

– Не сердись на маму, – говорит Трумен. – Просто она… – Нужное определение не сразу приходит ему в голову. – До сих пор надо мной квохчет.

– Все нормально.

Чувствую легкий укол зависти. Вот и надо мной бы кто-нибудь квохтал – очень было бы неплохо.

Рассказываю Трумену о встрече с Денизой Чемберс, о неожиданных результатах этой встречи. В его глазах – искреннее участие. Раскрыться перед таким слушателем легче легкого.

– Быть не может, Мик!

– Может. Меня отстранили от работы.

Трумен долго молчит.

– О Кейси нет новостей?

– Нет.

Он кусает губу, словно борется с собой: спросить – не спросить. Наконец решается.

– А что насчет Клира, Мик?

– А что насчет Клира, Трумен?

Он удерживает мой взгляд.

– Мик, давай начистоту.

Так вот стены и рушатся. Возводишь их, возводишь, скрепляешь притворством, вечным «У меня все прекрасно»; знаешь при этом, что фундамент – лишь тактичность Трумена, лишь его скромность. И пожалуйста – один-единственный прямой вопрос, будто строительная груша, разносит стену в пыль.

Ответить я не могу – ком к горлу подкатил.

Я очень редко плачу. Даже из-за Саймона воли слезам не дала. Да, я пришла в бешенство; да, несколько раз саданула по холодильнику, выпустила в потолок серию душераздирающих воплей и долго боксировала подушки. Но не плакала.

Сейчас я трясу головой. Горячая слеза ползет по щеке; я стираю ее резким, яростным жестом.

– Черт!

Не помню – вроде раньше при Трумене не выражалась.

– Успокойся, Мик.

Трумен сердится, это по голосу ясно. Кажется, сам уже не рад, что спросил. И не знает, как теперь себя вести. Мы друг к другу никогда не прикасались. Разве только случайно, если вдвоем заваливали какого-нибудь молодчика.

– Успокойся, – повторяет Трумен. Протягивает руку, несмело опускает ладонь на мое плечо. Обнять не пытается. Я это ценю. Я и так достаточно унижена.

– Ну что – лучше?

– Супер. Откуда ты узнал про Саймона?

– Извини, Мик, но ваши отношения – это, если честно, секрет Полишинеля. В тесных кругах патрульной службы все всё давно знают.

– Понятно.

Пытаюсь собраться в кучку. Смотрю в серое от холода небо. Кажется, что слезы замерзают прямо на веках. Вытираю нос рукой в перчатке. Говорю извиняющимся тоном:

– Я тогда была совсем зеленая девчонка.

– Да, я в курсе.

Отворачиваюсь. Жестоко краснею – вот и выдала себя. С потрохами.

– Забудь, – бросает Трумен. – Чего тут стыдиться? Клир – мерзавец. Ты была ребенком.

Вроде Трумен констатировал факт – а мне только хуже. Выходит, меня считают «жертвой»; гадость, какой бы смысл в слово «жертва» ни вкладывали. Не терплю повышенного внимания к своей особе, сочувствия, шепотков за спиной. Лучше б вообще мое имя не упоминали в разговорах. Ни по какому поводу. Ясно вижу компанию коллег-патрульных: закатывают глаза, пихаются локтями, прыскают над кофе. Еще бы: мои отношения с Саймоном – отличная тема для обеденного перерыва. Хочется провалиться сквозь землю – да, вот эту самую, промерзлую, в Труменовом дворике.

Трумен еще некоторое время колеблется, прикидывает, насколько тяжело будет для меня следующее откровение. Упирает руки в бока. Опускает взгляд.

– У него… гм… репутация такая…

– Ты о Саймоне?

Он кивает.

– Не в обиду тебе, Мик; и не подумай, что я сплетни собираю. Только, похоже, ты такая не одна. В Лиге были и другие девочки, на которых Саймон разлакомился. О нем давно поговаривают… Кстати, его тоже временно отстраняли от работы. Но по-настоящему прищучить не смогли.

Буквально подмывает крикнуть: «Мало же вы о нем знаете!» Но я молчу. Мне стыдно. Саймон – отец моего сына.

Так и стоим – лицом к лицу, глаза в глаза.

– Какого возраста кенсингтонские жертвы? – спрашивает Трумен.

– У первой дата рождения не установлена. Второй было семнадцать. Третьей – восемнадцать. Четвертой – двадцать.

– Мики, у тебя видео в телефоне сохранилось?

Киваю. Но просматривать ролик заново не хочу. Меня и так тошнит.

Трумен протягивает руки. Поневоле отыскиваю ролик и нажимаю нужную кнопку.

Смотрим вместе. Изображение, как я уже говорила, размытое. Мужчина больше похож на оборотня, лица под капюшоном словно и вовсе нет. И в эту фуфайку, в этот капюшон, как бы заключающие в себе человека-невидимку, я с поразительной легкостью вписываю Саймона.

– Ты думаешь, что…

Нет, не хочу это озвучивать. Пускай Трумен сам.

Он пожимает плечами.

– Все может быть. Ты его получше знаешь. Я-то с ним никогда дружбу не водил. Он подонок. – Спохватывается, добавляет: – Только не обижайся.

– Я не обижаюсь.

Снова и снова прокручиваем ролик. Наконец Трумен подытоживает: