Ханс Русенфельдт - Немая девочка

Он глубоко вдохнул, прошел в комнату, к журнальному столику возле дивана. Фломастеры, мелки, бумага, стакан с темными остатками какао на донышке и тарелка с краешками бутерброда. Во время его отсутствия Николь, видимо, ела перед телевизором. Он начал собирать разбросанные предметы. Многих людей тоска парализует, но не его. Ему всегда удавалось находить энергию и быстро убирать физические следы людей, которых он терял. После Таиланда он незамедлительно продал квартиру в Кельне, выбросил или раздал мебель, детали интерьера и одежду, сохранив лишь несколько отдельных предметов. За несколько недель он покончил с их общей жизнью в Германии и снова вернулся в Швецию.

Другое дело, что потом, разобравшись со всеми практическими делами, он полностью лишился способности двигаться дальше.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что появилась Ванья и остановилась в дверях.

– Мне жаль, что я тебя рассердила, но ты ведь знаешь, что я права, – мягко проговорила она.

Себастиан не ответил.

– Это было, черт знает что, ты сам знаешь, – продолжила она тем же утешающим тоном, напомнившим Себастиану о том, как разговаривают с маленькими детьми, когда умирают их домашние животные, и им пытаются объяснить, что тем гораздо лучше там, где они теперь находятся. – Приди в себя, ты же профессиональный психолог, кто, как не ты, должен понимать, каким это было безумием.

Себастиан продолжал спокойно и методично собирать фломастеры и молча укладывать их обратно в коробку, раскладывая по цветам – от темного к светлому.

– Демонстративное молчание. Очень по-взрослому.

Угловым зрением он видел, что Ванья зашла в комнату и уселась в одно из кресел. Ему хотелось накричать на нее, выставить из квартиры – если понадобится, силой, но приходилось сдерживаться. Нельзя допустить, чтобы это навсегда разрушило их медленно крепнувшую дружбу. Соверши любая другая женщина то, что совершила Ванья, ее ноги никогда бы больше не было в его квартире, но, несмотря на злость и разочарование, которые он сейчас испытывал, невозможно было отрицать, что какая-то малюсенькая частица в нем ценила то, что она не сдается, и радовалась тому, что она подогнула под себя ноги, сидит, откинувшись на спинку его кресла, и просто выжидает, пока он успокоится. Она не отступает в бою, его дочь.

Он выпрямился и впервые с тех пор, как она вошла в гостиную, посмотрел на нее.

– Ты не имела права вмешиваться в мою жизнь.

– Я в нее и не вмешивалась. Я вмешалась в жизнь Марии и Николь, – с необычным спокойствием ответила Ванья. – Я рассматривала это не как право, а как обязанность.

– Я знаю, ты думаешь, что я просто… – Он не закончил предложения, а лишь покачал головой. Ему не хотелось вновь вступать на этот путь. Говорить о семье, замене, о Лили и Сабине. Во всяком случае, сейчас. – Но я выполнял свою работу, я ей действительно помогал.

Он перелистал собранные бумаги и вытащил последний по времени рисунок Николь – финальный , поправил он себя.

– Она рисовала, мы разговаривали, выстроенные ею защитные барьеры начали давать трещину, она раскрывалась. Ни слова, пока, но мы дошли бы до этого. Если бы нам дали немного больше времени. – Протягивая ей рисунок, он сумел, как и задумывалось, произнести последние слова с обвиняющей интонацией.

Ванья проигнорировала обвинение и взяла рисунок. Она узнала комнату по фотографиям с места преступления. Примыкающая к кухне комната в доме Карлстенов. Двое детей вместе смотрят телевизор.

– Что на нем изображено?

– Она вместе с кузеном смотрит телевизор непосредственно перед убийствами.

Ванья подняла на Себастиана вопросительный взгляд.

– Разве ты не говорил, что она рисует только то, что происходило после убийств?

– Нет, я говорил, что она рисует то, что связано с убийствами.

– Тогда почему она нарисовала это? – Ванья кивнула на лист, который держала в руке. – Здесь все выглядит, как обычно.

Себастиан вздохнул. Получилось не так, как он задумывал. Он показал ей рисунок, чтобы она поняла, что он продолжал работать. Что, несмотря на переезд Марии и Николь к нему, он помогал девочке справиться с пережитым, и что Ванья своими действиями прервала важную работу. Он хотел надавить на нее и в дальнейшем заставить ее признать, что она ошиблась, а он прав. Вместе с тем, ему было трудно не испытывать удовлетворения, возможно, даже радости по поводу того, что она осталась и так освоилась.

В его доме. Его дочь.

– Не знаю, – ответил он, рассердившись и на Ванью, и на самого себя. – Она каким-то образом привязала это к кошмару.

Ванья снова присмотрелась к рисунку.

– У Франка Хедена был синий «Форд», пикап какой-то модели, а у Карлстенов был белый гибридный автомобиль.

– Вот как? – произнес Себастиан, совершенно не понимая внезапно возникшего у Ваньи интереса к автомобилям.

– А на рисунке красная машина. За окном.

Себастиан тотчас среагировал, подошел, забрал у Ваньи рисунок и всмотрелся в него. Она права. За четырехугольным окном с раздвинутыми белыми занавесками четко видна красная машина. Как он мог ее упустить?

– Если все, что она рисует, связано с убийствами… Может, Франк приезжал на другой машине? – продолжала думать вслух Ванья. – Или он был не один?

Себастиан почти не слышал ее. Как и на всем остальном, что рисовала Николь, на машине за окном присутствовали детали. Сине-белый герб на заднем стекле.

Он уставился на рисунок так, словно надеялся, что тот сможет дать ответы на все мировые вопросы, но мысли крутились и подсказывали ему, что он уже знает ответ на самый важный.

Он увидел перед собой Николь.

Какой испуганной и несчастной она выглядела, когда переходила улицу. Ее отчаяние. Но не из-за того, что она покидала, как он теперь понимал, а из-за того, к чему ее заставляли идти.

Из-за машины.

Красной машины.

Теперь их опять было двое.

Она опять стала двумя.

Внешней и внутренней.

Внешне она сидела совершенно неподвижно.

Ничего другого ей не оставалось. Рядом сидела мама. В точности, как Фред сидел рядом с ней, когда она впервые увидела эту красную машину.

Теперь Фред мертв.

Тогда она смогла спрятаться, а теперь ей никак. Мама обвила ее рукой и разговаривала с женщиной, сидящей за рулем. Она продолжала фиксировать мир за пределами машины. Он не принадлежал ей. Она больше не являлась его частью. А могла бы стать ею, уже была на пути туда, но потом они оказались здесь.

В этой машине.

Поэтому она отступила назад.

Внутренне она тоже была неподвижна.

Вернулась к месту, которое не являлось местом или комнатой. Но она опять здесь, и вокруг по-прежнему пусто.

Пусто и тихо.

Себастиан разговаривал с ней. Его слова сделали стены, не являвшиеся стенами, тоньше. Это началось в пещере. Тоненькая ниточка мольбы положиться на него нашла путь в узкое холодное пространство, и она ухватилась за нее. И не пожалела.