Кунио Каминаси - Сделано в Японии

Теперь они все на него накинулись! Нет чтобы сразу его вшестером снизу тащить! Теперь-то они сильные и смелые…

Окровавленного безмолвного Ковригу сбили с ног сразу человек десять спецназовцев — его, бедолагу теперь и видно уже не было под грудой черных пуленепробиваемых жилетов и сверхпрочных шлемов. Я молча протянул «вероятно капитану» честно отработавший сегодня российский пистолет, тот нехотя взял его, опять засунул на пояс и буркнул:

— Зря вы так…

— Вы думаете? — Я всегда считаю, что проигрывать нужно красиво. Нельзя терпеть поражение и при этом буйно агонизировать, истерически кривляться и истошно вопить — надо сохранять в себе или же просто изображать, если сохранять нечего, величие и благородство, надо напускать на себя тонкую грусть и примешивать к ней горькую иронию, чтобы победившему тебя не пришло вдруг в голову, что ты слаб и беспомощен, хотя, может, по правде говоря, ты действительно таковым являешься. Нет, мои далекие предки из славных самурайских времен не были гигантами, как этот громоздкий инвалид, не отличались особой физической силой — они просто умели красиво проигрывать, показывая сопернику, насколько незначительно и несерьезно для них самих это поражение. И та ироническая улыбка на тонких губах, с которой все Минамото смотрели на одолевавших их время от времени недругов, заставляла победителей сомневаться в значимости их победы. Ведь они приложили столько усилий, чтобы раздавить тебя, и вдруг ты, по идее полностью раздавленный и наголову разбитый, горько улыбаешься им в лицо! Так может улыбаться только тот, кто уверен в завтрашнем дне и в том, что именно завтра на его улице начнется настоящий праздник.

Спецназовский командир проигрывать явно не умел. из-за шлема видны были только его глаза и скулы — и ни те, ни другие не источали ничего похожего на отстраненность и иронию. Все у него было серьезно и категорично, как у тех, кто побеждает исключительно по инструкции, с сознанием того, что инструкций для поражений не существует. Я хотел перед ним извиниться за то, что сегодня не его день, но затем передумал: пускай учится — если не стрелять, то хоть проигрывать…

Я почувствовал на левом плече теплую ладонь Ганина:

— Ну ты даешь, Такуя…

— Давал…

— Чего?

— Он брал, Ганин, — кивнул я в сторону отключившегося Ковриги, которого спецназовцы продолжали пеленать ремнями и наручниками, — а я давал.

— Ну теперь-то он долго ничего брать не будет, — глубокомысленно заключил Ганин.

— Да и нечем ему теперь брать, Ганин.

После того как я на деле доказал нашу лояльность режиму, спецназовцы от нас отстали, и мы одиноко поплелись с Ганиным к сходням, лавируя между кучками солдат и полицейских, колдовавших на палубе. Мимо нас с капитанского мостика прошмыгнул юркий Сома с толстой пластиковой папкой под мышкой. Спешил он явно к Ивахаре, который стоял у схода с трапа, одной рукой прижимал к уху мобильник, а другой энергично махал-то ли Соме, то ли нам. Мне пришлось махнуть ему в ответ, чтобы он успокоился — хватит на сегодня отделенных от тела рук!

— Пива хочешь? — спросил я у Ганина, едва мы ступили на сходни.

— Пива хочу — кивнул он в ответ.

— Здесь попьем или в Саппоро поедем?

— А тебе не надо разве протоколы там всякие писать?

— Надо, конечно, но пива хочется.

Когда мы начали сходить с парома, на площадку перед ним ворвались три огненные пожарные машины, и высыпавшиеся из них пожарники принялись разматывать удавоподобные шланги, выдвигать к иллюминаторам лестницы и карабкаться по ним так, как будто в обезьяньем питомнике объявили бесплатную раздачу бананов. Ивахара с обогнавшим нас Сомой встретил нас у последней ступеньки. Он весьма сосредоточенно копался в бумагах, принесенных Сомой, но, завидев нас, оторвался от них.

— Минамото-сан… — начал он, но я оборвал его из-за полного отсутствия желания выслушивать пресные комплименты. Как это обычно бывает спустя десять минут после окончания подобных передряг, тело мое начинало подавать первые признаки болевых ощущений, и напрягать свой слуховой аппарат мне не хотелось.

— Там бензин разлит, — махнул я рукой в сторону «Сахалина».

— Да — да, мы в курсе, — задумчиво произнес Ивахара, продолжая читать бумаги. — Пожарные как раз за этим и приехали…

— В управление поедем? — поинтересовался я у Ивахары, попутно перехватывая тускнеющий взор Ганина, видимо действительно рассчитывавшего немедленно пропустить со мной пару кружек ледяного «Кирина».

— Обязательно, и не одни. — Он что-то бросил Соме, и тот помчался к двум таможенным микроавтобусам, в которых было велено прятаться Маэно и его недоделанной команде.

Мы же втроем пошли к полицейскому вэну и Ивахара с настырностью профессионального филолога на ходу продолжал изучать какие-то документы. У самого микроавтобуса к нам присоединились Сома, Маэно и Камеда. Ивахара пристально взглянул на Маэно и жестом пригласил его в машину:

— Маэно-сан, вам надо с нами проехать. В управление.

Формальности до конца уладить и кое — что нам разъяснить. Я же в это время подтолкнул Ганина в спину чтобы он первым залезал в микроавтобус, так как штатским гостям у нас полагается сидеть как можно дальше от водителя и лобового стекла. Ивахара, в свою очередь, кивнул мне, чтобы я залезал следом за Ганиным, а сам явно намеревался пропустить перед собой Маэно.

— Что разъяснить, Ивахара-сан? — дрогнувшим голосом поинтересовался начальник великой отарской таможни.

— Что?.. — Ивахара остановился. — Да хотя бы вот эти декларации.

В этот момент я пожалел, что уже забрался в вэн, потому что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить свое измученное тело развернуться в тесном салоне и попытаться разобраться, что там за декларации принес Ивахаре Сома.

— Что с этими декларациями? — Маэно заметно занервничал, а начавший было залезать в вэн сквозь меня Камеда замер и обернулся на своего и чужого начальников.

— Эти декларации мы изъяли сейчас из сейфа капитана парома. — Ивахара качнул головой куда-то вбок и вверх, где, по его мнению, должен был находиться капитанский сейф. — Подписи и личная печать ваши?

Маэно наклонился к бумагам:

— Мои, конечно, я эти декларации лично подписал.

— Вы ничего странного здесь не находите? — Ивахара, видно, долго тренировался в плане интригующего недоговаривания.

— Что вы имеете в виду? — покраснел пухлый Маэно. — Это обычные декларации «пятьдесят три — сорок», в двух экземплярах, как полагается. Что вам в них не нравится?

— В них мне все нравится. — Ивахара продолжил интриговать и нагнетать. — Мне не нравится кое — что в других декларациях.

— В каких других?