Марек Краевский - Эринии

Это ощущение неправдоподобности нарушало иллюзию сна и делало его непрочным. Спящая молодая женщина не могла полностью погрузиться в сонный пейзаж, нереальность которого чувствовала каждой клеткой. Вдруг сынок заплакал. Он ударял ручонками в борт лодки, бил кулачками по перекладине, на которой надета была сетка.

Открыла глаза. Ее сын судорожно схватился за сетку, что не давала ребенку выпасть из кроватки. Его пухлые пальчики побелели от натуги. Но взрослый мужчина был сильнее. Через мгновение малыша подняли вверх.

Она порывисто вскочила с кровати. Великолепный, нереальный сон превратился в настоящий кошмар. Все ощущения обострились, и каждое из них дергала боль. Увидела отекшую шею мальчика, на которой стиснулись черные пальцы, услышала тяжелый железный удар на собственной челюсти, рот наполнился соленой кровью из сломанного зуба. Раздался мужской голос:

— Твой сын будет принесен в жертву. Так должно быть. Иначе мне бы пришлось отдать собственного!

Во время эротических путешествий в Краков Попельский благословлял свой ночной образ жизни. Благодаря ему он был почти полностью лишен необходимости развлекать болтовней спутницу. Его контакты с ней сводились к наиболее практическим действиям. Комиссар всегда уезжал вечерним поездом и, оказавшись в купе, изысканной фразой, почерпнутой в Архилоха, сообщал, что немедленно, прямо сейчас, желал бы «дать выход мужской силе». После лихорадочного и быстрого утоления страсти он заказывал в салон ужин и водку. За трапезой он вел с девушкой беседу, которая, к счастью, не мешала поглощению блюд, поскольку не была обременена интеллектуальным содержанием. Когда уже дочь Коринфа падала, а беседа иссякла, Попельский, воздержавшись от потребления чрезмерного количества водки, приступал к очередным действиям, так удачно воспетых Архилохом. Если первый акт был быстрым и лишенным излишней деликатности, то второй — длиннее, более изящен и полон дополнительных наслаждений. Потом, часто после полуночи, обессиленный Попельский снисходительно давал покой утомленной спутнице, позволяя ей спокойно выспаться. А сам, переодевшись в шелковую пижаму, лежал на верхней кушетке и, в зависимости от юмора, читал в оригинале Цицерона или Лукреция. А настроение у него бывало разным: комиссара окутывало пресыщение, тяжелое удовольствие сибарита или охватывали угрызения совести, которые доказывали, что он превратился в старого, комического и развратного сатира, которому отсутствие мужской привлекательности приходится компенсировать деньгами. Когда он чувствовал пресыщение, то читал пессимистического поэта-самоубийцу. Окутанный печалью, чувствуя «мировую боль», Попельский развлекался над тонкостями «De natura deorum» [42] «О природе богов», произведение Марка Туллия Цицерона ( прим. ред. ). мудреца из Афин. Проведя несколько часов за чтением латинского текста, он успокаивался, и все возвращалось на круги своя: сибарит исполнялся грусти, а искупитель — религиозного рвения. Под утро он брился, одевался, брызгался духами, будил девушку, и вскоре оба выходили на краковском вокзале, который выглядел как бедный родственник львовского.

Неподалеку, в отеле «Полония» на улице Башенной, Попельский, придерживаясь своего суточного ритма, укладывался спать, а девушка шла завтракать. Потом, получив от своего благодетеля деньги, направлялась на прогулку или в кафе. С выспавшимся и жаждущим женских прелестей Попельским она встречалась позже после полудня в отеле. Там комиссар третий раз демонстрировал свое ars amandi [43] Искусство любви ( лат. ). , после чего оба возвращались во Львов.

И тут наступала наименее приятная для Попельский часть эскапады. Раньше ему не приходилось разговаривать ни с одной из девушек, потому что он или использовал их тела, или ужинал с ними, или одиноко дремал в отеле. Но позже, заняв места в спальном вагоне обратного поезда, употребив ужин и отбыв иногда четвертый, часто неудачный, что объяснялось комиссаровой усталостью и возрастом, акт любовной оперы, они не имели тем для разговора, и в салоне наступала неловкая тишина. Партнерши Попельского не всегда после этого засыпали, а кинуть их в объятия Морфея вопреки желанию было невозможно. И так вагонные любовники были обречены на собственное общество, минуты тишины или вынужденные, скучные диалоги, которые оба с трудом поддерживали. Попельский пытался предотвращать это заранее, выбирая достаточно умных и образованных девушек, но во-первых, найти таких было нелегко, а во-вторых, похоть часто просыпалась в нем неожиданно, и тогда выбор подруги путешествия был совершенно случайным.

Двадцатилетняя Иренка, содержанка Моше Кичалеса, не была умной и не слишком интересовалась темами, которые пытался задеть Попельский. Но в ее обществе комиссар ничуть не скучал. Причина крылась в болтливости девушки, ее неисчерпаемой, радостной энергичности, а также в святом убеждении Иренки, что на свете не существует мужчины, в котором бы ей не удалось разбудить скрытых возможностей. Поэтому их разжиганием у своего партнера он преимущественно и занималась, а потом, когда они достигли апогея, развлекала его веселыми песенками или любовными балладами львовских предместий, которые напевала приятным голоском, аккомпанируя себе на мандолине.

Поэтому Попельский ничуть не расстроился разговорами с Иренкой ни в пути до Кракова, ни до Львова. Не касался философских вопросов, которые преступали античные авторы, не испытывал угрызений совести или Weltschmerz [44] Мировая боль ( нем .). , а в придачу чувствовал себя мужчиной в расцвете сил и сексуальных потребностей, который лишь неутомимо совокупляется, как мифический силач, и ничто другое его не волнует.

Когда по дороге назад измученная Иренка заснула, сложив ладони на мандолине, Попельский вынул из ее рук овальный инструмент, укрыл спящую одеялом, вышел в коридор, открыл окно и потянулся так сильно, что хрустнули кости.

Поезд замедлил ход и остановился. Попельский закурил «Египетскую» и задумчиво взглянул на хорошо знакомый перрон в Мостках. Несмотря на раннюю пору, тут было шумно. Носильщики выгружали большие ящики, которые у Попельского ассоциировались с гробами, какой-то солдат возвращался из отпуска и прощался с невестой, что громко плакала, маленький газетчик в больших лыжных ботинках бегал по перрону, выкрикивая сенсационные новости, а кондуктор подкручивал усы и смотрел на однообразное движение секундной стрелки на вокзальных часах. Вдруг на перроне застучали сапоги железнодорожника, который выбежал из здания вокзала и быстро направился к усатому кондуктору. В руке держал какой-то конверт.