Барбара Гордон - Адресат неизвестен

Я тихо повторила фамилию и адрес. Записывать мне не хотелось.

Хмура, дружески беседуя с водителем автобуса, то и дело поглядывал в нашу сторону.

— Конечно, нечего и думать, чтобы вынуть из мешка это письмо. Янек, впрочем, сказал: пускай письмо идет. Но вам, тетя, придется заехать еще и в Познань.

Долгое же предстояло мне путешествие. Хорошо еще, что у меня было накоплено немного денег. Правда, предназначались эти деньги на покупку демисезонного пальто, но чего не сделаешь ради любимого племянника.

Роза успела еще шепнуть мне, что Хмура, по-видимому, уже знает об этих письмах. Вчера вечером он долго совещался с директором Мацеей. В результате этого разговора Мацея ночью составил реестр писем, которые возвращались в Липов. За последние несколько дней в Липов вернулись только письма, написанные кем-то от имени Яна Лингвена.

Должна признаться, что я не без оттенка злорадного удовлетворения исчезала из поля зрения задумчивого капитана Хмуры.

Вначале вся эта история глубоко тревожила меня, особу уравновешенную и тяготеющую под старость к тишине и спокойствию, но теперь во мне пробудилась странная и непонятная жажда приключений. А может быть, кто-нибудь из моих предков был великим охотником или, допустим, открывателем новых земель и теперь давал знать о себе, требуя, чтобы я вступила на его путь. История, в которую я ввязалась, привлекала меня своей таинственностью, и я не собиралась ни с кем делиться даже листочком из лаврового венка, который я мысленно уже видела на своей голове. Тем более не собиралась я облегчать жизнь капитану Хмуре.

Во Вроцлаве я пересела в поезд и утром оказалась в Лодзи. Позавтракав в маленьком молочном баре на Пиотрковской, я отправилась на Орлиную улицу, где без труда разыскала большой серый дом, в котором будто бы жил человек по имени Курт Гинц. Но я не нашла в списке жильцов этого имени. Подумав, я постучала в дверь с эмалированной табличкой «Дворник». Энергичная пожилая женщина недоверчиво и неприязненно проворчала:

— Опять двадцать пять! Сколько раз надо объяснять, что нету у нас такого. Не живет. А про него все спрашивают да спрашивают. Может, когда и жил тут, но не при мне. А я здесь уж восемь лет работаю. В домоуправлении спросите или в адресном бюро.

Я вежливо извинилась и ушла, раздумывая, кто же это еще мог интересоваться Куртом Гинцем. В домоуправление я идти не собиралась, в адресное бюро тоже. Там пришлось бы объяснять причину моих усердных поисков, а это не входило в мои планы. Вот если б найти кого-нибудь, кто жил здесь во время войны или хотя бы в первые годы после освобождения. Я стояла в воротах, раздумывая, что предпринять, и тут услышала мерные, неторопливые шаги. Так ступают люди, привычные к ходьбе. Так ходит, например, Бернард Симони, наш пеший турист. Так ходил мой дядя, лесничий. И так ходят почтальоны.

Это и в самом деле был почтальон. Вот его бы спросить. Может, этот седой сутуловатый человек с добродушной физиономией поможет мне. Я пошла ему навстречу, придумывая, как начать разговор. Но почтальон сам вежливо спросил:

— Вы кого-нибудь ищете? А то я тут всех знаю. Вы, я вижу, не здешняя.

Заикаясь от робости, я спросила, не знает ли он кого-нибудь из прежних жильцов этого дома. Он с достоинством выпрямился.

— Я тут, знаете ли, уж тридцать лет работаю. Я обо всех все знаю. И хорошие письма людям ношу и плохие. Кто засмеется при мне, а кто и заплачет. Я все знаю: кто когда женился, у кого ребенок родился, кто болен. Меня спрашивайте.

Но когда я ему сказала, кого я ищу, его глаза неприязненно блеснули:

— Курт Гинц? Был такой. Но, извиняюсь, вы до какому делу его ищете?

Я быстро соврала, считая, что цель оправдывает средство:

— Видите ли, такая неприятная история получилась… Он в начале войны одолжил у моей сестры деньги, и немалую сумму, да так и не отдал. Сестра моя умерла. Мы в ее бумагах нашли его расписку, и вот ищем теперь этого типа.

— Вот оно что! — почтальон перестал хмуриться. — Долго же вам придется его искать. И не здесь. Шантрапа он, этот Гинц. Он тут жил и до войны и во время войны. Инженер, на «Беруте» работал. А в сентябре из него сразу гитлеровец вылупился. Подлый тип. Сколько народу из-за него погибло! Когда фронт сюда подошел, этот Гинц удрал сломя голову, даже награбленное не взял. Краденое впрок не идет. Одни говорят, что он погиб, другие — будто он живет в Западной Германии. Одно только вам скажу: на своих деньгах крест можете поставить.

Я жалобно вздохнула и попрощалась с вежливым старичком. На прощанье он посоветовал мне не связываться впредь с кем попало и зашагал дальше, с достоинством неся свою коричневую, видавшую виды сумку.

То, что он сообщил, было как-никак незаурядным открытием. Курт Гинц был инженером; Курт Гинц работал накануне войны на том же предприятии, что и Юлиуш Лингвен. Уж не Курт ли Гинц выдал его тайну оккупантам?

В Быдгощ я попала поздно вечером. На номер в гостинице, конечно, нечего было и рассчитывать. Но в Быгдоще живет моя школьная подружка; мы с ней время от времени переписываемся, и она уже не раз приглашала меня к себе.

Мы с ней просидели допоздна, рассказывая друг другу о своих делах. С Валентиной я могла быть полностью откровенной. Она обещала мне помочь в розысках.

Утром я отправилась по адресу, указанному на конверте второго письма. Дом этот, весьма обширный, находится в центре города. Первый этаж его занят магазинами. На этот раз мне нужно было только просмотреть список жильцов — более подробные сведения об Адаме Горне обещала раздобыть Валентина. Однако списка жильцов тут не было; в подворотне, где обычно висит такой список, размещались входы в магазины и конторы, и все стены были заняты вывесками и табличками.

До квартиры № 10 я поднималась с некоторым сердечным трепетом: что я скажу, если, допустим, столкнусь с кем-нибудь из семьи Горна?

Меня ожидало довольно забавное разочарование. Помещение под номером десять занимал «Союз любителей канареек». Быдгощский филиал». Однако из-за дверей доносились не трели канареек, а зычные мужские голоса. Кто-то с кем-то яростно спорил.

На всякий случай я поднялась выше, а вдруг там окажутся какие-нибудь следы Адама Горна, например, старая медная табличка на дверях. Однако ничего такого я не нашла. Медленно спускаясь обратно, я услыхала, как кто-то выходит из «Союза любителей канареек». Я перегнулась через перила, чтобы посмотреть, кто это хлопает дверьми с такой злостью, что даже стекла звенят. Удивление мое было безграничным — я увидела Томека Зентару. Впрочем, я тут же вспомнила, что во всем Липове он один относится к канарейкам серьезно и по-деловому; у него всегда имеется для продажи десяток-другой образцов этого желтого голосистого «товара».