Григорий Романов - Лыткаринский маньяк

И всей своей историей мы заслужили, чтоб государство не смотрело на нас голодным ястребом, а доброй, синей птицей оберегало, как своих птенцов.

И еще, он сказал бы большое человеческое спасибо, но отказался от твоего благородного предложения. Потому что крест, который взвалили на него, соструган не вами, а от века уготован каждому, кто хочет что-то изменить. Что он не только скорбь, боль и мука, но и величайшая честь, и самая блистательная доблесть. И путь через него не обрывается на краю могилы, но ведет прямиком в бессмертие.

Все бы рассказал он тебе, Макаров. Но, имей он об этом, черт побери, ну хоть какое-то представление!

А он не имел. Был всего лишь напуганным ребенком, запертым в темном углу.

– Извините, вы не можете дать мне телефон. Никто не знает, что со мной. Я хоть матери позвоню. Или сами позвоните, я номер продиктую.

На откровение это явно не тянуло. Тянуло на ушат холодной воды, приводящей в чувство.

Позвонить матери… Он мог позвонить в штаб Валежникова. Мог и его самого набрать. Рассказать, что здесь творится, позвать на помощь, сдать негодяев с потрохами. И не скрываясь, от собственного имени. Впустить их сюда, несмотря на запреты начальства.

Хотел причаститься их правдой, поклониться в ноги Справедливости. Но, это…

Снаружи возникла пауза. Антон не знал, что за ней скрывалось. Не мог знать, что тот, за дверью, стоит сейчас перед выбором: остаться просто хорошим человеком, которым он и так был, или стать Человеком с большой буквы. Пойти на повышение, но не по службе, – по жизни…

– Нет, братан, этого не могу. – виновато прозвучало с той стороны: Узнают, – с работы попрут. А у меня ипотека и жена беременная. Прости.

А у меня ни того, ни другого. И, видно, уже и не будет. – подумал Антон, но вслух ничего не сказал, отойдя от двери. Лишь одним откровением он уже устал делиться: что не имеет решительно никакого отношения к Валежникову. Но, как видно, здесь в этом никого не убедишь.

Макаров вернулся в дежурку. Сейчас он, наверное, и в зеркало постеснялся бы взглянуть: Вот уж, воистину, разбег на рубль – удар на копейку. Это надо, так себя переоценить!

Уязвленное самолюбие требовало себе оправданий: Может, ничего страшного не произошло? Одноклассника, вон, ловили как-то, с понюшкой кокоса. Дали условняк и ничего, живет кем жил. Уже и судимость давно сняли.

С надеждой, что не так все плохо, он повернулся к дежурному:

– Так что с Неждановым?

– Попал!

– Его осудят? Какой-то срок дадут? Что будет-то теперь?

– Сбыт будет. – буднично отозвался дежурный: От десяти лет.

– От десяти?!! За что? – ошалел Макаров от услышанного.

– А нечего было языком мести! – уверенно отрезал дежурный, вроде, и говорить-то больше не о чем.

Макаров смотрел, выпучив глаза: на дежурного, на Фомиченко, который явно все слышал, но и ухом не повел.

Десять лет за «мести языком»? А дальше что, пожизненное за косой взгляд? К стенке за неправильную прическу?

Сколько раз он видел их, был с ними знаком, но сейчас будто перестал узнавать. Словно эти люди сдернули с голов латексные накладки, а под ними… под ними что-то невообразимое! Вурдалаки какие-то. А они сидят, как прежде, и ничуть не стесняются своих вскрывшихся образин!

– Что? – с раздражением спросил дежурный под сверлящим взглядом стажера.

– И вы считаете, это нормально?!

– Я ничего не считаю. Что б считать, на это начальство есть. Им за это деньги платят, они пусть и считают.

– И часто, Романыч, вот так…

– Я откуда знаю? Он здесь не приходящий – в штате состоит. Каждый день кого-то ловит, оформляет. А сколько там левых, сколько правых, мне почем знать! Я вообще, сутки-трое работаю. А он пометок на материалах не оставляет.

Дежурный отвернулся, но тут же повернулся опять:

– Макаров, откуда ты взялся, такой совестливый? И давно ли? Зыркаешь тут на других, а сам?

– Я на десять лет никого не приговаривал.

– Ясен пень! У тебя полномочий таких нет. А были б – все то же самое. Тут не в сроках дело, а в принципе: могёшь ты, или нет.

– А вы могёте?

– Если б мог, здесь бы не сидел. Каждый должен заниматься своей работой и за нее отвечать. А за других я не ответчик.

Господи, как удобно все устроились! Конечно, виноват и отвечает кто-то. Кто угодно, только не мы.

Виктор Валерич, с усами, бравый, подтянутый. Такой правильный, крепкий мужик. За версту ясно: отличный семьянин, рукастый хозяин, заботливый отец и дед. Вот так, сядет, обнимет внучка за плечи и расскажет, какова она, эта жизнь. И все будет правильно и складно.

А здесь, – включает дурака. Досиживает до пенсии и какова она, жизнь, – знать не желает.

Фомиченко, исполнительный и недалекий. Делегировал право думать другим, послав туда же любую ответственность. Сказали – сделал. Сделал – забыл. Красота! Дадут наган – пойдет ставить к стенке неугодных. Вручат связку гранат – крикнет «Ура!» и бросится под танк. Для любых целей годится. Универсальный человек!

Конечно, никакие они не вурдалаки. Здесь все, – неплохие люди. В другое время были бы героями. А сейчас… так, поле с жиденькими цветами. Невзрачными, но не ядовитыми. А посередине, черной дырой: смертоносный борщевик, отравляющий округу своими фитонцидами.

Как он смог здесь прорасти? Почему его не задавили в зародыше? Дали впитать живые соки, позволили разрастись до гигантских размеров. Ведь здесь полиция, а не логово Минотавра! Как он умудрился тут завестись?

И что же я? Как все, цветочек полевой?

Пустой взгляд стажера жестко сфокусировался на мигающем светодиоде.

Бросивший курить курильщик, анонимный расхититель материалов, незадачливый освободитель, – все это умерло в нем. Засохло и прилипло к стулу, когда он встал с пониманием, что действительно может и должен сделать.

Макаров нащупал сбоку кобуру и двинулся к выходу. Прошел мимо зеркала, взглянул и отправился дальше. А отражение… как положено, последовало за ним. Как иначе? Теперь он был равен самому себе. Был цельным и, наконец-то, настоящим. И никакие тени с отраженьями не вправе от него отставать.

Он стал человеком, вспомнившим прописные истины, известные каждому с детства, но забытые во взрослой жизни. Что Василиса Прекрасная – добро, а Кощей Бессмертный – зло. И ничего среднего между ними нет и быть не может.

Что зло коварно и вероломно, а добро прекрасно и беззащитно. И нуждается в Иване Царевиче, его крепкой руке и остром мече. И пока он готов прийти на помощь, злу не удастся победить.

Так было и будет всегда. Теперь его очередь. Иван Царевич – он. Без коня, с кобурой вместо ножен, в серой, полицейской форме вместо кольчуги. Но, тот же самый. И добро, все то же. Оно в беде и нуждается в его оружии. В его пистолете Макарова.