Василий Добрынин - Что такое ППС? (Хроника смутного времени)

«Не ворчи...» — хотел сказать ротный. Но Потемкин и не ворчал.

— Неплохо, скажу тебе, ты намекнул, где пистолет носить надо. Ромашкин, как видишь, понял. И подтвердил. Сказал за тебя свое слово, — классно сказал! Будь пистолет у Ромашкина справа, как и у всех, и всегда — забрали бы, с автоматом вместе. А так — не нашли...

«Да, — опешил Потемкин, — сказал за меня! То, что я не сказал вечером, прозвучало ночью».

Он вышел и ротный не видел, какое смятение он подарил Потемкину похвалой. Мир не знал, о чем говорили Потемкин и Слава вчера. Как не знал и о том, что вообще говорили. Но Славика видел последним, и говорил с ним — Потемкин. Чувство вины, черной тенью, холодной пощечиной мертвой ладони, хлестнуло Потемкина:

В оружейном подвале, под сводами, столь массивными, прочными, что свет, любой яркости, придавал ощущение сумерек и глухоты, размышлял Потемкин. Пуля, в том разговоре, стала последней точкой.

…«Ты предаешь их! Слав, — это так?»

— Мне плевать!

— Среди них есть и друзья, или те, кто тебя таким мог бы считать…

— Плевать!

— Круто, Слав! Но, так плевать — это разве не повод, чтоб плохо кончить?»

Мог ли точку поставить Потемкин? Иначе: чтоб все были живы? Он предлагал:

…«Значит, поговорили?

— Поговорили».

Предлагал. Но точка, которую он предлагал, слетела плевком на асфальт. В ответ прилетела пуля!

«Выстрелив в прошлое из пистолета, — вспомнил Потемкин, — получишь в ответ выстрел из пушки!». «Или достаточно плюнуть, — продолжил в печальной иронии он, — и не обязательно в прошлое, для того, чтобы получить пистолетную пулю...».

Потемкин сжал губы — речь шла не о посторонних, — о тех, кого знал, с кем вполне мог бы дружить. Но водители сделали то же и так же: плевали, сквозь зубы, — на Лока и тех, кто считал их друзьями.

«Нет, — понял он, — точки в своей судьбе, каждый ставит своей рукой. И ничего с этим сделать нельзя…».

***

«Да, — повторил про себя Потемкин, — точки в судьбе своей каждый должен ставить своей рукой. Не иначе! Куда я ушел? — не забыл он о том, что ротный назвал его беглецом. В сюжете, который сложила граница, развязка настала здесь. Не понял я, — пришел он к простому выводу, — что от себя убежать невозможно. А слышал об этом, так же, как слышали все…».

Правильность вывода, все-таки, не разбавляла горечи. «Каждому, — вспомнил Потемкин участников действа, — я мог подать руку. Граница не там пролегла, где она очевидна, — в сознании каждого пролегла. Передел продиктован временем, а перед ним все равны, и каждый проявит свой истинный образ. Будь время другое — иначе сложились бы судьбы. «Истинный свет луны!» — подытожил он, — А передел не бывает вечным. Не строят, всю жизнь, фундамента, — строить, потом, начинают стены. «Нашему времени выпало первое…» — понял Потемкин.

Захлопнув решетки, он спрятал ключи и по гулким ступеням, — из каменных сводов, — направился вверх. Там жизнь текла, стократно богаче и ярче любых раздумий. Там ветер в лицо, и там солнце…

***

«Я обратился к Потемкину, — думал Лок, — как пострадавший, за помощью, а он заставил меня раздеться: от верхней одежды, до самой сути… Так принято, что ли, у русских сыщиков? Или действительно, правда за ним — все находится в нас?»

Если прав был Потемкин, одно поражало: «Неужели так много находится в нас?!»…

А мама спокойно заснула сегодня, под утро. Счастье и боль за своих детей, всегда рядом. Они идут вместе: по разным обочинам той же дороги, по имени жизнь. Судьба клонит попеременно: то к правой обочине ближе, то к левой. С вечера думала мама о том, что сказать бы Виталику надо: про дьявола в деньгах: «Ну, бог с ним, — ты молод, смеешься… Другое скажу: эти деньги, шальные, прожечь себя требуют: руки заводят, пьянят… А то и — к другой крайности клонят. Яблоком-сушкой спекают душу. Такая она ведь, Виталик, душа скупердяя. А ты же хороший, ты добрый, я помню, Виталик...».

Она улыбнулась: Виталик до школы, и в школе, всегда был отзывчивым, щедрым. Какой скупердяй? Но от мысли о том, что «пьянят» и «заводят руки», — болело сердце. «Сынок, не дай бог, натворить что-нибудь. Не дай бог, ты подымешь руку! А могут они это, могут: сколько душ, наизнанку выдранных; сколько смертей из-за денег!

Соблазн, сынок, вскипает недолго, да выльется так, что остыть, порой жизни не хватит. А то и в крутом кипятке, не дай бог, сварит — и жизнь оборвется…».

«Не дай бог! Не дай бог!» — разболелось сердце. — Он так же не спит — показалось маме. Не спит, значит так же не просто сейчас и ему».

Она стала молиться. А сердце ее, множа силу молитвенных слов, билось громче, как колокол, с каждым ударом. Потом встрепенулось, не вынеся гула. «Умру…» — поняла, не пугаясь, мама. Виталик, ребенком-голышкой, привиделся ей. Как будто вот здесь, протяни только руку — он все это время и был. Потянулась рука к колыбельке…

«Теряла сознание!» — все поняла теперь мама. Но после заснула спокойно и долго спала. «Бог миловал нас, — посчитала она. — Видно, руку отвел. Не успел, и дай бог, — не успел натворить, Виталик…».

— Виталик приехал! Ох, — поняла, отчего так болело сердце. Оно, беспокойное, ждало — с трудом дождалось этой минуты.

Тормоза у двора простонали. И пыль длинным шлейфом, от шляха легла у ворот. Приехал, всю ночь, стало быть, к ней ехал! Сейчас сын войдет, распахнет ворота. Всегда так…

Да что-то сейчас, не совсем было так. Громко хлопали дверцы, невидимой за высотой ворот, машины. А Виталика «конь» был самым тихим в округе…

У нее подкосились ноги. А во двор, распахнув калитку, входили люди. Милиция, в штатском, а кто-то из них, пошел звать соседей.

— Добрый день, — поздоровались с ней.

Вежливо, но не спросясь, говоривший с ней человек, взял стакан и набрал, из кадушки, воды.

— Извините, — сказал он, и поставил стакан перед ней, — Вас зовут Антонина Ивановна Зинченко?

— Да.

— Вы присядьте, — сказал вошедший.

А она, как в свече отгоревшей, теряя весь свет, осторожно спросила:

— Виталик?..

Начальник лесозаготовительного участка стоял на высоком берегу и ругался без слов, и не знал, что делать. Ветер гнал по небу тяжелые, свинцового цвета тучи. От горизонта катились, били о камни, того же небесного цвета, волны. Из туч вырывались, летели и падали в воду сивые гривы и полосы снежных зарядов.

Что могло быть? — не понимал начальник. Катер застыл под берегом. Не дотянул метров десять, ушел носом, по самую палубу, затонул, кормой вверх. Круто, так, что рулевое перо поднялось над водой и торчало лопатой, резало пену на гребнях волн.