Йоханнес Зиммель - Тайный заговор Каина

Неожиданно Борис Мински получил письмо из санатория «Хорнштайн», расположенного недалеко от Франкфурта-на-Майне. В нем сообщалось, что его жена Рашель Мински, в девичестве Литман, находится там на лечении. Письмо было подписано директором санатория, профессором Петером Моном.

Темноволосая девушка, одетая служанкой, быстро прошла сквозь зеркальную комнату к Ванессе, расположившейся на тигровой шкуре, и, присев в реверансе, предложила ей черную шелковую подушечку. В руке она держала красную свечу. Потом девушка присела снова и выскользнула из комнаты. Подушечку и свечу Ванесса положила рядом с собой.

Сквозь прозрачные зеркала в нашем офисе я наблюдал, как звезда сцены, полузакрыв глаза, начала ласкать свои соски. Я включил репродуктор, усиливающий звуки извне, и услышал, как Ванесса тихо вздыхает. Спустя какое-то время она опустила правую руку и тихие вздохи перешли в более интимные стоны.

— Что это с ней? Она же хрипит. У нее, что, опять?..

— Точно, — ответил Мински, — опять простудилась. На этот раз серьезно.

— Ничего удивительного, — сказал я. — Здесь-то жарко, а в этих чертовых коридорах всегда прохладно и сквозняки такие, что продует кого угодно. А девушка каждый день бегает туда-сюда полуголая. Хорошо еще, что простуда у нее не хроническая, а то ведь могла и воспаление легких схватить в такую-то сумасшедшую погоду.

Погода этой осенью капризничала. Если сегодня было тепло и солнечно, то завтра мог пойти снегопад и ударить мороз.

— Я только что звонил доктору Феллнеру. Эта девушка обходится мне страшно дорого. Господь не допустит, чтобы она заболела гриппом. Феллнер сказал «нет».

— Что «нет»?

— Никакого гриппа. Думается, сегодня она переночует в своей гримерной и не будет выходить на улицу, а завтра он опять заглянет. Он ввел ей антибиотики и прочую чепуху. Как обычно. Эта девушка обходится мне страшно дорого, — повторил Борис. — Но что делать? Мы же все время перестраиваемся! Тот коридор просто нельзя оставлять так как есть! Иначе нам придется переехать, а это обойдется нам дороже, чем услуги доктора Феллнера! — Мински, скупой на деньги, знал, где их нужно тратить.

— Ну, не будет же так вечно, — сказал я. — Только до тех пор, пока Ванесса не достигнет своей цели.

— Надеюсь, это произойдет еще не скоро, — проворчал Мински, с тоской постучав по дереву.

Сквозь прозрачную стену зеркальной комнаты я видел, что дыхание Ванессы стало учащаться; ее высокая грудь вздымалась и опадала. Все присутствующие сидели как зачарованные. Стриженная по-мужски Петра Шальке прижала руки к губам, покусывая костяшки пальцев. Двое специалистов по спецэффектам возбужденно перешептывались.

Затрезвонил телефон, стоящий на письменном столе Мински. Звонил один из его биржевых маклеров в Нью-Йорке. Там как раз было восемь часов вечера, обычное время, когда Борис разговаривал со своим брокером.

«Если я держу брокера, я должен с ним поговорить, — заявил Мински, когда я было запротестовал по поводу телефонных счетов. — Кроме того, я забочусь о твоем бизнесе так же, как и о своем».

Он был прав. Борис всегда был чертовски прав.

Ванесса в зеркальной комнате продолжала валяться на тигровой шкуре, все больше и больше распаляясь. Ее бедра неистово раскачивались, пальцы двигались нежно и мягко. Мински сосредоточенно продолжал говорить по телефону.

Я смотрел сквозь зеркальные стены. Ванесса уже скрежетала зубами. Она проделывала это мастерски и смотрелась очень эффектно. Я уменьшил звук репродуктора, чтобы Борис мог спокойно продолжать телефонную беседу со своим брокером в Нью-Йорке, а сам наблюдал, как Ванесса тянется к красной свече на шелковой подушке, отводит руку, словно стесняясь зрителей, протягивает ее снова и, закусив нижнюю губу, со страстными вздохами продолжает свое представление… Она была очень пластична. Все до самых незначительных мелочей продумано и отрепетировано. Ни одного неловкого или ненужного движения. Ванесса недаром в течение нескольких месяцев брала уроки. Они были недешевы, и за них платил Мински. Но девушка оказалась более чем просто способной ученицей. Конечно, у нее была своя цель, и Ванесса упорно и прямо шла к ней, и все же без природных способностей такого успеха не добьешься.

Из благодушного состояния меня вывел вопль Бориса:

— Не читайте мне лекций, Гольдштейн! Я сказал, продавайте. Все совершенно верно. Конечно, по наивысшей цене! Но быстро. Все должно быть продано к концу года. Деньги переведете в Цюрих. Немедленно!

Ванесса тем временем, окончательно распалившись, схватила с подушечки красную свечу, ввела ее в себя и громко застонала. Громко и хрипло.

«Только бы она не свалилась с гриппом!» — подумал я.

Зрители ответили одобрительным гулом. Борис, перекрикивая шум, просил Гольдштейна не задавать глупых вопросов, а делать ту работу, за которую он ему платит.

— Я хочу, чтобы вы перестали мне возражать. Вы живете в Штатах, а я живу здесь. Я знаю, что я делаю! Хватит. Спокойной ночи, Гольдштейн. — Он положил трубку. — Если и есть что-то более раздражающее, чем глупый христианин, так это глупый еврей. Мне нужен новый брокер!

— Я — глупый христианин. Но я тоже ничего не понимаю.

— Поэтому ты не мой брокер, а мой компаньон. — Сердитое лицо Мински прояснила лукавая улыбка.

— Ты собираешься продавать сейчас, когда наши американские акции на высоте?

— Правильно, сейчас, — ответил Борис и поднялся. Он стал заботливо следить за своим галстуком-бабочкой с тех пор, как у нас обоих вошло в привычку подходить к зеркальному барьеру под конец представления.

Сквозь репродуктор мы могли слышать Ванессу. Она действовала очень убедительно, не спеша приближаясь к самому кульминационному моменту. Она издавала короткие, пронзительные вскрики. Ее рука двигалась в бешеном темпе. В такт своим дьявольским телодвижениям Ванесса взвизгивала как щенок…

«Надеюсь, она не начнет сейчас чихать», — подумал я.

Профессор психиатрии, доктор Мон сидел в просторном кабинете в своей клинике «Хорнштайн». Мон говорил приятным, тихим голосом, движения его были неторопливы, а его выразительные карие глаза неизменно привлекали внимание посетителей. На столе в резной деревянной рамке стояла фотография его жены, а рядом — глиняный кувшин с тюльпанами.

— Что Рашель делала во Франкфурте? — срывающимся голосом спросил Мински.

— Просила милостыню, на пропитание.

Яркие лучи солнца проникали сквозь открытые окна в большую комнату. Мински слышал далекие женские голоса, распевавшие песню. Окна выходили в сад, где, как заметил Мински, работало много пациентов. Несколько картин, написанных пациентами, украшали стены кабинета.