Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Откуда им знать, что практически я уже считай что провалился. Три месяца не слушал лекций и не заглядывал в книгу. Меня это не интересует. И не собираюсь нагонять.

Мать зовет новую служанку:

— Петра! Можешь подавать десерт.

Это говорится на чистом кастильском, нашего языка она не понимает вовсе. Никто не взял на себя труд научить. Все говорят с ней так, будто мы живем по ту сторону Эбро. Тетушка спрашивает:

— Вы все еще устраиваете манифестации?

— Да.

— Но ты не ходишь…

— Конечно, хожу.

Отец смотрит на меня поверх очков. Не знаю, зачем он их носит, если сквозь стекла никогда не смотрит.

— Это плохо. Ты знаешь, я не люблю запрещать тебе что бы то ни было, но… Тебе до этого нет никакого дела.

— Вот как? А кому же до этого дело?

— Тем нескольким сумасбродам, которые только и думают, как бы учинить беспорядок.

— Ворвались в университет и схватили несколько наших товарищей.

— Наверное, за дело. Я слышал, они распространяли листовки.

— Никому не известно, кто их распространял. Имеем мы право на свободу мысли или нет?

Тетушка возглашает:

— Студенты всегда были такими. Я помню, и ты, Ансельмо, ввязывался во все скандалы, в какие только мог.

Он принимается за вишни.

— Это не одно и то же, Эмма. Другие были времена, да и за рамки законности мы не выходили. По сути дела, у нас не было ничего плохого на уме, просто хотелось поразвлечься. Это совсем другое дело.

— Конечно, вам можно было развлекаться. Вам ничего не надо было решать.

— А вам, значит, надо?

Отец задает этот вопрос ироническим тоном, как бы не веря и изумляясь.

— Наверно, надо. Раз уж старшие этого не делают…

— И что же вы решаете?

— Сегодня, может быть, достаточно и того, чтобы кто-то заявил: «Неправда, что мы живем в земном раю».

Я сказал это так горячо, что проглотил вишневую косточку. Но они маленькие.

— И вы за нас все сделаете…

Теперь он говорит с явной издевкой. Всю жизнь только и занят тем, что выколачивает деньгу из больных, никогда ничем другим не занимался, а считает себя вправе иронизировать.

— Нет. Но, может быть, пробудим в ком-нибудь честность.

Он морщится:

— Не знаю, чего еще вам не хватает! Никогда так о молодежи не заботились, никогда не было таких возможностей для каждого, никогда не было такого порядка…

— Вот оно!

Он умолкает, и все смотрят на меня удивленно, потому что я почти выкрикнул эти слова. Торжествующе выкрикнул.

— Что ты хочешь сказать?

— Что без этого тебе не обойтись. Порядок!

Я вскидываю руки, склоняю голову и отвешиваю медленный поклон.

— О порядок, идиотский порядок, убереги нас от всяческого зла, сделай так, чтобы мы все могли вечно возносить тебе благодарственные молитвы!..

Тетушка и мать смеются, не поняв до конца, а он хмурится.

— Что означает эта клоунада?

— Только то, что, когда кто-нибудь нажимает на кнопку, взывая к порядку, я слышу пронзительный звонок и…

— Не понимаю, почему тебе так нравится разыгрывать шута.

Он покраснел. Наверно, тоже проглотил косточку.

— С вами обращаются, как с мужчинами, а вы отвечаете, как дети…

— Кто это с нами обращается как с мужчинами?

— Алехо…

Мать, как всегда, стремится, чтобы все было тихо-спокойно. Постоянная температура, как в оранжерее, ширмы и закрытые окна.

— Нам вечно затыкают рот одним и тем же леденцом. Говорят «порядок»… и все должны помалкивать. Но какой порядок? На кладбище тоже порядок, да еще, пожалуй, и построже.

— Алехо, хватит!

И он жалуется матери и тетушке:

— Не понимаю я этого парня. С ним невозможно разговаривать.

— Потому что для тебя разговор — это когда говоришь один ты, а другой только слушает.

— Алехо!

Обе кричат разом. Хорошо бы их в такой момент сфотографировать и сделать надпись: «Женщины, ужаленные скорпионом».

— Это уже выходит за всякие рамки! Делаешь все возможное, либеральничаешь, отказываешься от жесткой дисциплины, стараешься говорить с ним как с равным — и что получаешь в ответ?! Если бы я, когда был молодой…

Проповедь. Я нахально чищу ногти. Есть вещи, на которые можно отвечать только нахальством.

— Ансельмо, ради бога, не надо так горячиться… Разве ты не понимаешь, что он еще ребенок?..

Но тетушка спрашивает:

— Почему ты такой, Алехо?

Я машу рукой:

— Она же сказала. И все вы это говорите. Кругом одни несмышленыши: рабочие, получающие тридцать шесть песет в день, шахтеры, из которых выжимают все соки, бедняки, теснящиеся в трущобах…

Я встаю, не сложив салфетку.

— Впрочем, зачем я вам это говорю?

Он кричит:

— Вот именно, уходи! И никогда не слушай, что тебе говорят, понятно? Иди своей дорогой, ведь ты все знаешь и остальным нечему тебя учить… Ну надо же!

Петра стоит в коридоре, слушает, не понимает ни слова, но крики ее привлекают. И она этого не скрывает, потому что не трогается с места — смотрит на меня своими наглыми глазами.

Она противная. Именно поэтому я, проходя, шлепаю ее. Она яростно оборачивается и бьет меня по руке. Но я другой рукой хватаю ее руки.

— Я закричу!

— Давай кричи!

Это было бы здорово. Но она не кричит. Стоит неподвижно и смотрит на меня. Я вдруг отпускаю ее. Я сам себе противен. Говорю:

— Прости, Петра…

И иду к себе в спальню. Запишу все эти сцены. Может, пригодятся для романа, который я пишу и который, скорее всего, не закончу. Потому что сегодня вечером хочу убить политического деятеля.

Встреча назначена на час ночи, но уже в половине первого я пересекаю площадь Сан-Грегорио и по дорожке вдоль стены направляюсь к улице Эскуэлас Пиас. Строительство церкви, очевидно, приостановлено. Читаю на стене: «Без помощи прихожан мы не можем продолжать работы».

Дорожка темная, на ней много строительного мусора. Но она пустынна, и это хорошо. Чуть дальше горят на довольно большом расстоянии друг от друга два фонаря, а за колокольней, там, где стоит многоэтажный дом, я вижу два освещенных окна.

Ограда, невысокая гладкая кирпичная стена, идет с теневой стороны. Жду несколько мгновений, прижавшись к столбу. Надеваю перчатки. Справа — строящийся дом. Здесь никто не может меня увидеть.

Легко взбираюсь на стену и спрыгиваю по ту сторону. Сад невелик, лишь несколько деревьев достигают крыши. Бесшумно ступая, выхожу на дорожку и, обойдя портик главного входа, скрываюсь в тени за особняком.

Слышится отдаленный шум автомобиля, но здесь тишина, лишь ветка, качаясь, тихо шуршит по стене. Гляжу на часы, потом поднимаю глаза и смотрю на дерево. Это невысокая раскидистая сосна. Лезу на нее осторожно, чтобы не повредить «вочтлендер», который лежит у меня в кармане брюк.

Оседлав сук, вытаскиваю из-под рубашки резиновую дубинку и взвешиваю ее: держу обеими руками в перчатках. Вижу автомобиль, проезжающий по Эскуэлас Пиас, но им еще рано. Убеждаюсь, что это маленькая машина. Доезжает до конца переулка и останавливается. Потом сразу поворачивает обратно. Видно, сами не знают, куда едут.