Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Вокруг снова все тихо. Я опять гляжу на дубинку, улыбаюсь. Стрелки медленно ползут по циферблату.

Откидываюсь на ствол дерева, он у меня за спиной, шершавый и смолистый, рубашка липнет к нему. Неважно. Рубашка старая, потом сожгу. Перчатки тоже. И даже брюки.

В соседнем доме кто-то включил радио на довольно большую громкость. Слышен голос певца. Нашего. Наверное, запись. Понемногу начинаю узнавать, хотя слышал мелодию всего один раз. Это песня Брассанса, но поет ее Эспинас. Внимательно слушаю.

Pel just que es collocat enmig dels assassing… [2] За праведника, которого поместили среди убийц (каталан.)

Даже подходит.

Потом слышится голос диктора, густой и не наш, и тут же чья-то рука выключает радио. И опять тишина. Заметив, что все еще держу в руках дубинку, я прячу ее за пазуху, между рубашкой и майкой.

Смотрю на часы. Пять минут второго. Слышу шум мотора. Они пунктуальны. Длинный «плимут» катится по мостовой, мягко покачиваясь, и городские огни меркнут в свете фар. Свет, упершись в портик, перестает качаться.

Я не могу их видеть, мешает строящийся дом, но слышу щелчок открывающейся дверцы, затем скрежет по гравию разболтавшихся ворот.

Машина снова трогается, потом замирает. Фары гаснут. Дважды хлопают дверцы; неясный разговор; снова скрежет ворот, затем легкие шаги на ступенях у входа. Потом другие шаги, потяжелей и помедленней.

Мужской голос говорит какие-то слова, которые мне не разобрать, их заглушает громкое щелканье замка. Я не спеша спускаюсь с дерева. Обхожу дом, избегая полосы света, падающего из окна. Стоя в тени, изучаю машину, она светло-зеленая и как будто чуть-чуть мерцает в темноте.

Свет гаснет, но с другой стороны дома открывается окно. Иду к главному входу, поднимаюсь по ступеням, прижимаясь к стене портика, и легонько нажимаю на дверь. Она заперта.

Жду. Из открытого окна доносится смех Ренаты, слишком пронзительный, деланный. Мужской смех, низкий, но взволнованный. Смех смолкает; в доме что-то двигают, наверное стул, и тишина становится еще гуще, в ней таится угроза.

Нажимаю на ручку двери и всем телом наклоняюсь вперед. Весь дрожу: возбуждение, охватившее меня несколько минут назад, еще возросло. Смотрю на дверь, она бесшумно открывается. Считаю до двадцати пяти и протягиваю руку.

Где-то в глубине виден свет, который Рената должна была оставить, чтобы мне легче было ориентироваться. Из вестибюля коридор ведет в небольшую комнату, где я различаю два кресла и столик в современном стиле. Иду налево, к свету, но сворачиваю, увидев оранжевую дверь, о которой мне говорила Рената.

Она приоткрыта, но я вижу только Ренату, стоящую у постели перед ночным столиком, на котором стоит лампа «тюльпан», льющая мягкий свет. Он появляется с другой стороны, на нем голубые домашние туфли, ноги — белые и волосатые, в узловатых мышцах, кажется, что они в шрамах. Наклоняется к ней, протягивает руки. Рената нервно смеется, устремив взгляд на дверь, которую я в это время тихонько открываю. Он выпрямляется и резко оборачивается. Одновременно поднимает руки, защищаясь, так как я бегу к нему с поднятой дубинкой. Краешком глаза вижу Ренату, она сунула в рот пальцы и прикусила их, а я почти машинально опускаю оружие на его голову. Руки его не предотвратили удара, они падают как плети, он качается.

Сдавленный крик слетает с губ Ренаты, но я снова заношу дубинку, крепко ее держа обеими руками, и второй раз обрушиваю на его череп. Череп треснул. Мужчина падает, ударяясь всем телом.

Рената всхлипывает, она рядом со мной, горячая и взволнованная. Но я молча ее отталкиваю и склоняюсь над неподвижным телом. Дубинку я бросил у его ног, а сам приникаю ухом к груди. Сердце вроде бы остановилось. Снимаю с правой руки перчатку и беру за запястье. Пульса нет.

— Он умер?..

Я встаю, продолжая смотреть на него.

— Да.

Она снова цепляется за меня, словно силы ее оставили, но я спрашиваю:

— До чего ты дотрагивалась?

— До дверей, до ручек…

— До каких? Покажи.

Но она не трогается с места.

— До наружной и вот до этой.

Я быстро иду к двери и тщательно протираю ручку перчаткой. Потом выхожу.

— Алехо! — она бежит рядом полураздетая. — Не оставляй меня одну.

— Идем. Боишься?

— А ты нет?

— Нет.

— Мне очень страшно.

Теперь я замечаю, что она дрожит. Даже лицо у нее нервно дергается. Обнимаю ее нежно, ведь мое возбуждение улеглось, как только я встретился со взглядом этого человека. Она льнет ко мне, вся обмякнув.

— Мы сделали страшное дело, Алехо…

— Мы знали, на что идем. Сделал это я.

— И я тоже.

Я целую ее, но губы у нее необычно твердые и лишь постепенно раскрываются.

— Пойдем оботрем ручку той двери.

Снова проходим через комнату и вестибюль.

— Что ты ему сказала, чтобы выйти открыть мне?

— Ничего. Он раздевался в ванной; в тот раз было то же самое.

— Тебе надо было надеть перчатки.

Протираю задвижку и приоткрываю дверь, которая так и оставалась открытой.

— Еще до чего-нибудь дотрагивалась?

— Нет.

— Ты уверена? До ночного столика, до спинки кровати?..

— Ни до чего не дотрагивалась, я об этом помнила.

Возвращаемся в спальню, где лежит труп. Он лежит, подобрав ноги, и уже не кажется важной персоной. Скорей, похож на тряпичную куклу.

— Я вся дрожу…

— Тебе хорошо бы чего-нибудь выпить… Есть тут у него?

— Есть в баре. Но я ничего не хочу.

Я вижу, как она косится на труп, и загораживаю его собой.

— Пожалуйста, подожди меня на улице.

— Я не могу одна. Почему мы не уходим?

— Сейчас.

Вытаскиваю из кармана фотоаппарат, оглядываю комнату. Свет слабоват, но получится.

— Для чего ты хочешь его сфотографировать?

Действительно, для чего? Объясняю:

— Наверное, с той же целью, с какой фотографируются, когда женятся или идут к первому причастию. Чтобы увековечить торжественный момент.

— Не поняла.

— Это мой первый труп, Рена…

— Твой первый…

Тут я вижу, что лицо ее побелело и покрылось холодным потом. Горло сжимает сдерживаемая спазма.

— Тебе нехорошо?

— Совсем плохо. Меня, кажется сейчас вырвет…

Она поворачивается и бежит к небольшой двери слева — должно быть, там ванная.

— Рена, руки!

Но она уже схватилась за дверь. Я бросаюсь за ней.

— Рена!

Хватаю ее за руки как раз в тот момент, когда она хотела опереться на раковину.

— Оставишь следы…

Когда все позади, она слабо улыбается, но тут же переводит взгляд на зеркало.

— Какой вид! Я умоюсь…

— Нет. Потом тебе понадобится вытираться, и ты на всем оставишь следы.

— Ты думаешь, можно выйти с такой физиономией?

— Почему же нет?

Выходя, гашу свет и закрываю дверь; она идет со мной к бару, и я еще раз спрашиваю: