Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Мне пришлось снова спросить себя, с кем встречается Алехо и что за жизнь ведет он вне дома? Журналист упомянул об обманутом муже, но, по существу, признался, что ничего толком не знает. Это необязательно должен был быть муж, речь могла идти о друге, любовнике… И в эту минуту я, конечно, вспомнил другие фотографии, фотографии девушки, и воображение мое продолжало работать, и я уже видел сына в любовных сетях какой-то падшей женщины, которая могла изменить ему с этим чиновником. Он их застал на месте преступления и…

Я сидел за рулем, но и не думал трогаться с места, и сердце колотилось в груди. Не могу сказать, что эта мысль была совершенно новой, в том или другом виде она все время таилась в глубине моего сознания, но теперь она обрела конкретные черты, стала более достоверной или по крайней мере правдоподобной, и я был обязан считаться с фактами, какими бы суровыми они не были. Мой сын мог быть убийцей. Несмотря на благой пример — а я не перестану утверждать, что мы подавали ему только благой пример, — несмотря на воспитание в христианском духе, он мог переродиться в преступника, садиста, получающего такое наслаждение от своего зверства, что он запечатлевает его на фотографии. Это было немыслимо.

Я пришел к выводу, что в таком случае отпадают смягчающие вину обстоятельства, связанные с убийством в состоянии аффекта. Ведь даже если бы преступление было совершено в момент помутнения рассудка из-за обнаруженной измены, то потом убийца неизбежно должен был осознать весь ужас совершенного, и ему уж никак бы не пришло в голову сфотографировать свою жертву. Увековечивают прекрасное, счастливые или торжественные события, но не ошибки, которые нас отталкивают и которых мы предпочли бы избежать. Правда, была еще возможность, что его чувство вины было таким острым, таким сильным, что он поддался в какой-то мере мазохистской потребности увековечить свое преступление, с тем чтобы полней его искупить. Но это было маловероятно.

В те дни я наблюдал за ним, постоянно следил за его поведением, обращая внимание на любые мелочи, на манеру держаться, и ни разу он ни выражением лица, ни словом, ни движением не показал, что перед нами виновник преступления, терзаемый угрызениями совести. Наоборот, он держался с обычной для него развязностью, с упрямством бунтаря, который чувствует свое превосходство над всеми только из-за того, что ему восемнадцать лет и он вам во всем перечит.

И в тот час, когда мы садились обедать, он держался точно так же. В то время, хоть он этого и не знал, фотографии убитого в ящике его стола уже не было. Немного раньше, по дороге домой, я подумал, что наконец необходимо выяснить этот вопрос, поговорить с Алехо, хотя меня всегда пугала эта перспектива, и тут мне пришло в голову, что можно найти способ сломить его упрямство, заставить сделать первый шаг или хотя бы проявить беспокойство. Можно взять фотографии и ждать, пока он их хватится. Тогда он будет вынужден сказать что-то, так или иначе выдать себя. По правде говоря, душа у меня к этому не лежала: хоть Алехо мне и сын, этим поступком я проявлял неделикатность, в которой он всегда мог меня обвинить и которая противоречила моим представлениям о честности.

Но на карте стояло, возможно, будущее Алехо. Это было превыше всего. Таким образом, придя домой, я уже принял решение, но не думал, что смогу так быстро осуществить свой замысел, — было уже два часа, а в это время он обычно дома. Но в тот день Алехо задержался; Бернардина и Эмма стояли на балконе, разговаривая с соседкой, а новая служанка, видимо, возилась в кухне, я ее не видел. Момент был благоприятный, будто кто-то специально все подстроил, и я им воспользовался, чтобы прокрасться во владения Алехо, где мне надо было лишь выдвинуть ящик, взять кассетники и сунуть их в карман. Времени как раз хватило: когда Алехо щелкнул замком, я уже шел в кабинет, а там спрятал кассетники в ящик, который запер на ключ.

Десять минут спустя, когда мы обедали и Бернардина рассказывала, что у соседки вроде бы украли несколько матрасов на даче в Бельятерре, мои глаза дважды встретились с глазами сына, и это было странно, потому что обычно он ест с отсутствующим и безразличным видом, уставившись в одну точку. Но на этот раз в глазах его я заметил какой-то иронический блеск, который мне не понравился; потом я подумал, что эта ирония относится к словам его матери — та по обыкновению от события на соседской даче перешла к рассуждению о том, что может случиться на даче у нас, в Льинарсе.

— Это разные вещи, — вмешался я. — В Бельятерре дачи стоят далеко друг от друга и всю неделю там практически никого нет.

— Не такие уж разные, — ответила она. — Наша дача, конечно, в поселке, я ничего не говорю, но все-таки она на отшибе, и мы туда так редко ездим…

— С этим ничего не поделаешь! Такой опасности подвергаются все владельцы дач. Кто этого не знает?

— Но подумай, что за удовольствие увидеть, что дверь взломана и мебель перевернута…

— Или найти там труп, — сказал вдруг Алехо.

Его замечание показалось мне каким-то болезненным, особенно при сложившихся обстоятельствах, и по спине у меня пробежала дрожь. Я твердо посмотрел ему в глаза и отметил, что иронический блеск в них не померк. Просто не верилось.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил я, борясь с желанием встать, схватить его за ворот рубашки, вызывающе расстегнутый, и трясти, пока он не расскажет все.

— Ничего. Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. Но твоя шутка дурного вкуса.

Волнение мое немного улеглось. «Где-то была допущена ошибка», — думал я. Поведение Алехо, его развязный тон и хорошее, лучше, чем обычно, настроение никак не вязались с образом человека, преследуемого призраками совершенного преступления, терзаемого сознанием собственной вины. Разумеется, прошло уже немало дней после убийства, и можно было прийти в себя и даже забыть, не говоря уже о том, что Алехо довольно самоуверен и достаточно владеет собой, чтобы не выказывать терзающего его чувства вины; возможно, он только наедине с собой ворошил эти события. Да, все это возможно, но ведь Алехо еще мальчик, и его самообладание должно иметь предел, особенно если оно не покоится на прочной основе, чего в данном случае быть не могло, ведь привычка скрывать свои чувства развивается и совершенствуется лишь с годами.

— Непонятно, к чему такие шуточки, — пожаловалась Эмма.

Я не знал, что и подумать. С одной стороны, было неоспоримое доказательство — фотография: я ее видел, она у меня, снимок сделан его фотоаппаратом, и дата на обороте точно совпадает с датой преступления. Мне не было надобности повторять эту дату; поговорив с Моргадой, я только о ней и думал. А с другой стороны — тоже доказательство, только иного рода, — поведение Алехо. Тут уж я ничего не мог сбросить со счетов, особенно потому, что оно явно не вязалось с теми предположениями, которые порождала фотография. «Да, — повторял я в смятении, — где-то допущена ошибка, и она мешает правильно истолковать эту фотографию, чудовищная ошибка, которую надо найти во что бы то ни стало…» И я сам не заметил, как произнес таким тоном, будто в душе, моей не было и в помине никаких сомнений: