Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Вот от таких мыслей стало горько во рту, когда я уединился после обеда. Обычно я пью кофе с Бернардиной и Эммой, но в тот день мне хотелось побыть одному, подумать на свободе, и поэтому я попросил принести кофе в кабинет, где мне якобы нужно было просмотреть свои записи перед тем, как идти на вечерний прием. Зато, как только я убедился, что никто не помешает, я снова взялся за фотографии, изъятые у Алехо, словно меня к этому побуждала острая необходимость. Меня, естественно, так и тянуло посмотреть на труп, к которому имел какое-то отношение мой сын. Кроме того, как подтвердилось и на этот раз, при каждом новом просмотре фотографий я обнаруживал какую-нибудь новую деталь, если был внимателен. На этот раз я заметил деталь, которую раньше пропустил или счел неважной. На вошедшей в кадр части постели что-то лежало, какой-то предмет одежды. Возможно, раньше я счел, что это одежда самого убитого, ведь на нем был только халат, но более тщательный осмотр убедил меня, что это не так; взяв лупу, я отчетливо разглядел, что это предмет женской одежды, а именно блузка. Из-под нее с постели свисало что-то еще, более светлое, возможно юбка, но я не был в этом уверен.

Я позабыл о кофе, выпил его, когда он уже совсем остыл, чего обычно не делаю, но не хотелось привлекать к себе внимание Бернардины. Нельзя было допустить, чтобы мне задавали вопросы, иначе я мог бы проговориться. Эта блузка, а возможно, и юбка разбередили меня окончательно. Они весьма убедительно, на мой взгляд, подтверждали заявление журналиста о том, что в убийстве замешана женщина. Но он не мог знать, что женщина, кто бы она ни была, находилась в спальне в момент, когда преступление было совершено. Едва ли оставалось место сомнению: преступление было совершено в состоянии аффекта. Значит…

Я машинально закурил трубку, как всегда в критических ситуациях. Но в данном случае критической ситуации не было. Хотя и были налицо доводы в пользу такого определения характера убийства, одна деталь не укладывалась в его рамки: наличие этой самой фотографии. Подобное преступление совершается сгоряча, без заранее обдуманного намерения, и возбуждение, душевное смятение не утихает после его совершения, а продолжается или даже возрастает, как раз ввиду того, что преступление явилось неожиданностью и для самого убийцы. В рассматриваемом случае лицо, лишившее жизни видного деятеля, сохранило достаточно хладнокровия и любопытства, если не назвать это чувство как-нибудь похуже, чтобы сделать этот снимок. Это означало, как я и предполагал раньше, что здесь налицо явно преднамеренное убийство, и даже были основания предположить, что функционера заманили в поставленную ему западню. И в этом случае сообщничество женщины было несомненным.

Затем я снова начал рассматривать фотографии. Никак не мог отделаться от мысли, что они имеют прямое отношение к делу. Все как будто указывало на то, что у Алехо есть подружка и что в сговоре с ней он совершил убийство, и произошло это, как он сам сказал, на какой-нибудь квартире, снятой убитым для любовных забав. Алехо — убийца и останется таковым даже в том случае, если окажется, что фактическим исполнителем была девушка, что не было исключено. Тем не менее мне казалось, что могли быть и смягчающие обстоятельства, даже если все сделал он сам. Возможно, его вовлекли, вынудили совершить преступление, которого он не задумывал. Алехо, вероятнее всего, не был знаком с этим человеком и, следовательно, не мог испытывать к нему личной неприязни. Другое дело — девушка: она могла мстить за нанесенную ей обиду, использовав для этой цели моего сына, которого подчинила своими женскими чарами.

Но зачем фотографировать? Тоже она вынудила? А если и так, для чего Алехо хранил фотографию? Эта сторона дела свидетельствовала о чем-то болезненном, и убийство представало в еще более отвратительном и ужасном свете. Все указывало на склонность поддаваться самым низменным побуждениям человеческой натуры, на падение молодого человека в пропасть безнравственности, стремительность которого трудно было даже в нем предположить, ведь мой сын был, возможно, порывистым и страстным, но не извращенным. Наверняка все она. Женщина эта, намного старше его, опытная и развращенная, одна из тех, что самой своей порочностью обычно привлекают юношей, пробуждая в них плотские инстинкты и суля бог знает какой рай.

Я опять посмотрел на фотографии, но прийти к какому-либо заключению на этот счет было трудно. Фотокамера легко создает ложное представление, а в достаточно опытных руках Алехо сможет в конечном счете показать все, как он захочет. Судя по изображению на фотографиях, предположения мои были поспешными. Должен признать, что девушка казалась молодой и привлекательной…

Шаги в коридоре заставили меня поспешно спрятать фотографии. Я положил на них раскрытую наугад книгу. В дверь заглянула Бернардина.

— Ты сегодня не идешь?

Я посмотрел на часы.

— Я и не заметил, что уже так много времени… Алехо ушел?

— Нет. Занимается у себя, — ответила она. И, помолчав, добавила: — Ты себя плохо чувствуешь, Ансельмо?

— Да нет. Почему ты так думаешь? — удивился я. — Потому что я еще не ушел?

— Нет, ты стал хуже выглядеть. Пока мы обедали, я все время думала об этом.

— Я чувствую себя как всегда. Может быть, жара…

— Да еще вовсе и не жарко! — И, точь-в-точь как накануне Мария Клара, добавила: — Ты слишком много работаешь. — И потом еще: — Почему бы тебе не поехать в Льинарс после экзаменов Алехо? Хотя бы на месяц…

И я ответил, как и накануне:

— Не могу же я оставить больных.

— Но ведь есть доктор Роуре…

— Он не может заменить меня на целый месяц.

— Ты совсем не жалеешь себя, Ансельмо. Я никогда ничего не говорю, я понимаю, что ты должен так поступать, но когда речь идет о твоем здоровье…

— Ладно, у нас еще будет время поговорить об этом.

Пожалуй, обе они правы, мне не мешало бы немного отдохнуть; только более или менее продолжительное пребывание в Льинарсе мне не поможет, там я отдохну лишь телом. А утомление и напряженность, которые я и сам начал замечать, не имеют никакого отношения к моей работе. Я всю жизнь работал много, не жалея сил, и активная деятельность никому еще не принесла вреда, если избегать, как это всегда делал я, излишних переживаний на деловой почве, которые погубили многих людей, не умевших расслабляться на работе. Но теперь у меня такие переживания, что мое растущее беспокойство грозит отрицательно сказаться и на врачебной практике. Я в тот же день это почувствовал, принимая больных. Раза четыре поймал себя на том, что, когда больные излагали причины, приведшие их сюда, я был далеко от этого строгого кабинета с белыми стенами и думал вовсе не о симптомах, о которых рассказывали, а о сыне. А это тоже создавало дополнительное напряжение, я делал усилия, чтобы сосредоточиться, передо мной сидел пациент, и профессиональная этика требовала, чтобы я внимательно слушал и пытался вместить симптомы болезни в рамки какой-либо известной схемы.