Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Приближаясь к выходу, я подумал, что скоро разрешу свои сомнения: в привратницкой горел свет, и там мне сообщат необходимые сведения, которыми я смогу руководствоваться, определяя свое отношение к девушке. Когда я постучал в окошко костяшками пальцев, не заметив кнопки звонка, я уже почти решил, что, если Рената ведет себя не так, как подобает, я постараюсь забыть о ней и воздержусь от вторичного посещения.

В дверях показалась совсем молодая женщина с ребенком на руках. Я сразу определил, что это особа упрямая и недоверчивая: об этом свидетельствовали узкий лоб и маленькие глазки, глубоко сидящие под густыми лохматыми бровями, которым не помогало никакое выщипывание.

— Я хотел повидать сеньору Жаума, — сказал я, поздоровавшись, — но никто не отвечает.

— Ее нет дома, — ответила женщина.

— Когда я мог бы ее застать?

— Не знаю, она приходит в разное время.

— Наверное, спать и обедать…

— Иногда. Она поздно кончает работу.

— А ее муж?

Ее природная недоверчивость как будто обострилась. Переложила ребенка с руки на руку и спросила:

— Какой муж?

— Она не замужем?

— Нет, я всегда видела ее одну.

— Тогда… А больше никто не живет в ее квартире?

Ребенок молча выкручивался у нее на руках, и ей пришлось спустить его на пол, где он стал на четвереньки — как видно, только учился ходить.

— А для чего вы хотите узнать все это?

Я, разумеется, смешался. На лице женщины я читал уже не настороженность, а откровенное недоверие, даже, я сказал бы, враждебность, если бы это не представлялось мне немыслимым.

— Да нет… Не то чтобы я хотел узнать…

— Но вы же спрашиваете…

— Мне только хотелось повидать ее, — пояснил я, поняв, что эта ведьма не рассеет ни одно из сомнений, обуревавших меня, пока я спускался по лестнице. — Я спрашивал, только чтобы узнать, в котором часу можно застать в квартире хоть кого-нибудь.

— Я вам уже сказала… — Немного подумав, она добавила: — Может быть, в середине дня. Но точно сказать не могу. Если она будет спать, тоже не откроет.

— Пожалуй, я смогу ее увидеть в другом месте, — пришло мне в голову. — Раз уж здесь так трудно ее застать… Где она работает?

— Не знаю, я о таких вещах жильцов не спрашиваю.

— Она могла случайно вам об этом сказать, — заметил я примирительно, но тут же подумал, почему бы не использовать эту женщину, которая ничем ей не обязана, и не попытаться вытянуть из нее все, что можно, и продолжал: — А давно она живет здесь? Дом, кажется, новый…

— Мы все здесь недавно. Поэтому я ничего и не знаю. — И еще менее любезно добавила: — Я занимаюсь своим делом, жильцы — своим.

— Она сама сняла квартиру? Я хочу сказать, на свое имя?

— Я не знаю, деньги получает управляющий, у него все квитанции. Почему бы вам не узнать об этом у нее самой?

— Так бы я и поступил, но, судя по вашим словам, у меня нет никакой возможности повидаться с ней…

— Попробуйте в середине дня. — Она немного смягчилась. — Может, и застанете.

— Завтра воскресенье…

— Неважно. Как мне ей сказать, кто ее спрашивал?

— Никак не нужно, я зайду еще раз.

Я понял, что напрасно теряю время, и ушел. Поведение этой женщины, однако, лишь укрепило во мне подозрения, зароненные словами соседки; я счел, что, если бы девушка жила честно и праведно, привратница отвечала бы на мои вопросы по-другому. Может быть, конечно, эта женщина от природы была недоверчива или я застал ее в дурном настроении, но естественнее все-таки было предположить, что она всячески пыталась выгородить жиличку не очень примерного поведения, которая, должно быть, ей щедро платила. Она защищала ее от не в меру любопытного незнакомца, не понимая, что тем самым, с одной стороны, лишь увеличивала мое любопытство, а с другой — создавала у меня неблагоприятное мнение о девушке. Ибо я все время думал, что именно так и вела бы себя привратница, если бы девушка оказалась какой-нибудь содержанкой или, еще того хуже, публичной женщиной, которая не хочет, чтобы ее беспокоили дома.

Я, конечно, преувеличивал. Все могло объясниться и более невинными причинами: девушка, разыскивающая отца или членов его семьи, едва ли такого рода особа, о которой соседи говорят осуждающе или уклончиво. Если вдуматься хорошенько, девице легкого поведения никогда бы и в голову не пришло интересоваться родителями; сам факт поисков говорил о том, что это открытая, чистая душа, достойная доверия, ведь черты характера ее не могут совпадать с теми, что типичны для женщин, так или иначе торгующих своими прелестями. Правда, какой-то мужчина с ней был: соседка говорила искренне, без дурных намерений, скорей, с некоторым упреком в адрес невидимого мужчины, присутствие которого в квартире было для нее очевидным. Я, разумеется, ничего не узнал о том, в каких отношениях она с этим мужчиной, и подумал, что в любовных. Но я мог и ошибиться — возможно, это брат или другой родственник.

«Но тогда привратница не стала бы делать из всего этого тайну», — подумал я, закуривая сигарету и трогая машину с места. Ведь если бы все объяснялось ускользавшими от меня естественными причинами, она разговаривала бы со мной иначе, даже будь она недоверчивой по характеру особой, которая принципиально не хочет давать какие бы то ни было сведения не назвавшему себя человеку. Как бы я ни смотрел на это дело и как велико ни было бы мое доброжелательное отношение к девушке, я не мог не признать, что в любом случае здесь что-то кроется, и вполне возможно — что-то неприятное. Но, странное дело, когда я ехал на проспект Инфанты Карлоты, у меня уже не было искушения бросить это дело, что поначалу представлялось мне наиболее благоразумным в такой неясной ситуации. Слишком я был честен, чтобы поддаться первому впечатлению, которое, несмотря ни на что, могло оказаться и ложным; если теперь я откажусь от знакомства с ней, меня всегда будет мучить сомнение, не совершил ли я несправедливость.

Потом мне подумалось, что даже в том случае, если это девица не совсем примерного поведения и мои подозрения подтвердятся, письмо, отправленное на радио с целью разыскать отца, может свидетельствовать о желании изменить образ жизни, оно — крик о помощи, к которому я не имею права остаться глухим. Потому что…

Внезапно мои размышления были прерваны. Я увидел, как Алехо вышел из какого-то заведения — это был бар, на вывеске нарочито неровными буквами было написано: «Попилс». С некоторым удивлением я обнаружил, что последние полчаса совершенно не думал о сыне, но теперь, увидев его, снова задумался о нем, хотя уже довольно длительное время эти мысли не приходили мне в голову.

На всякий случай я сбавил скорость. Не знал, что мне делать: поехать за ним или окликнуть его. Первое, безусловно, не имело смысла: если учесть довольно поздний час и направление, в котором шел Алехо, было ясно, что он направлялся домой. А с другой стороны, я обнаружил, что мне не улыбается мысль ехать с ним вместе. Будучи неприятно поражен таким открытием, я скоро понял, что боюсь остаться с ним с глазу на глаз, по крайней мере в данную минуту, так как я не готов к такой встрече, мне все неясно. Может быть, мы и проедем весь путь молча, но, если случайно пойдет разговор на скользкую тему, я подвергнусь опасности потерять спокойствие и выложить ему все, что накипело у меня на душе, невзирая на то что время и место для подобного разговора совсем неподходящие. Я, конечно, понимал, что разговор между нами необходим даже в том случае, если Алехо никак не отреагирует на исчезновение фотографий: я ведь мог даже заболеть от непрерывных сомнений. Однако подобный разговор мне следовало вести без нажима, он требовал от меня такта и особого подхода, которые облегчили бы сыну признание и Алехо не чувствовал бы себя осужденным заранее.