Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Да. Кто ты такой? Человек, благословляющий низость… Фасад, за которым скрыта гниль…

В негодовании я поднял руку, но он перехватил ее:

— Не рукоприкладствуй!

Я силился освободить руку, и Эмма бросилась между нами.

— Алехо! Ансельмо!

За спиной я слышал всхлипывания Бернардины:

— Сынок… Сынок!..

— Я тебе не позволю поднимать на меня руку, — сказал он, побагровев от злости. — Ты не имеешь на это никакого права!

— Я имею все права! Негодяй! Я выбью из тебя дьявола!.. — Но затем я стряхнул с себя обхватившую меня руками, Эмму и указал на дверь: — Вон отсюда! Я не желаю больше тебя видеть!

Он гордо выпрямился.

— Хорошо, ты меня больше не увидишь.

— Алехо… Нет, нет! — вскричала Бернардина и рванулась с кресла, чтобы загородить ему дорогу.

Но он уже открыл дверь и пошел по коридору, а я крикнул ему вслед:

— Убийца!

Эмма снова обхватила меня, потому что и я хотел броситься в коридор вслед за Бернардиной, которая, плача, пошла за Алехо.

— Ансельмо, Ансельмо! Успокойся! Не делай глупостей…

— Пусти!

Но она держала меня изо всех сил. То ли потому, что она стеснила мои движения, то ли потому, что на меня подействовало ее спокойствие… Я уступил; руки мои упали и бессильно повисли, а потом по инерции, по привычке я медленно уселся обратно за стол. Минуту посидел неподвижно, потом резким движением, словно в порыве ярости, сбросил со стола все бумаги и фотографии, которые еще там оставались; вместе с ними на пол полетели книги, но я и не подумал подобрать их. Эмма стояла рядом, она положила руку мне на плечо… Я сказал:

— И ты уходи! Уходите все!

Закрыл лицо руками, и сухое рыдание сотрясло мое тело. До меня издали доносился голос Бернардины; надломленный, умоляющий голос, затем — неразборчивый ответ Алехо. Глухо хлопнула дверь — конец.

— Он ушел! — воскликнула Эмма.

То же самое сказала Бернардина; обезумевшая, растрепанная Бернардина споткнулась о порог кабинета, она была похожа на какое-то насекомое, ослепленное ярким светом.

— Ансельмо, он ушел… ушел.

— Довольно! — И я стукнул кулаком по столу. — Больше никаких разговоров об этом.

— Он вернется, — сказала Эмма, самая спокойная из нас. — Куда ему деваться?

— Если вернется, будет на коленях просить у меня прощения!.. За кого он меня считает? За грязную тряпку, которую можно топтать ногами?

Никогда я до такой степени не терял контроля над собой; никогда не питал ни к кому такой ненависти, какую в ту минуту чувствовал к Алехо. Потом она пройдет; хочешь не хочешь, он мой сын; однако в то мгновение он олицетворял для меня все зло мира, страшного и враждебного. Он был грешником, упорствующим во грехе, который Алехо усугублял своей гордыней, тем, что плевал в лицо любящим его. Я дал ему высказаться; терпеливо выслушал кучу обидных заявлений; согласился, не отдавая себе в этом отчета, рассматривать его преступления как порожденные обществом, а не как его личные, совершенные по эгоистическим мотивам, из низменных побуждений…

— Ансельмо, успокойся, ради бога! И ты, Бернардина…

Да, я уже успокаивался. Вернее, умолкал, потому что никакие слова не могли выразить чувства, обуревавшие меня в ту минуту: грех Алехо был так велик и его упрямство таким несгибаемым, что все это не укладывалось у меня в голове. Мне казалось, что я столкнулся не только с другим типом мышления, но с другим типом существования; точнее говоря, он мог существовать только в облике чудовища, карикатуры на человека; это ощущение переполняло меня, и гнев сменялся каким-то омертвением.

— Что же мы теперь будем делать?

Кто это спросил? Эмма или Бернардина? Ничего мы не будем делать, я пальцем не пошевелю и им не разрешу ничего делать, чтобы вернуть этого несчастного, этого бунтаря, в ненавистный ему отчий дом, который он покрыл позором и который он предпочел покинуть, лишь бы не признать, что поступил дурно, позволил увлечь себя такими дикими идеями, что мы и представить себе не могли. «Мы уже бессильны помочь ему», — сказал я себе. Неизвестно как он выскользнул из наших рук, стал хуже чем чужим. «Он стал врагом, — повторял я себе, — врагом, ослепленным жаждой разрушения, которому нипочем страдания и слезы его матери».

— Уходите! — крикнул я женщинам.

Я хотел остаться один, не знаю почему, — может быть, чтобы страдать без свидетелей, может быть, в тот момент мне было ненавистно их присутствие; только мне это не удалось — не успели они уйти, как раздался грохот, и в кабинет вбежала сестра: Бернардина упала в обморок. Наступил какой-то кошмар; я сам был чуть не в истерике, но пришлось взять себя в руки и мчаться к жене, хлопать по щекам, чтобы привести в себя, а затем давать ей успокаивающее. Служанка, которая, наверно, слышала крики, несмотря на предосторожности Эммы, казалась испуганной и, поскольку она в доме недавно, приняла нас, вероятно, за сумасшедших. Она накрыла на стол, и ужин был готов, но в тот вечер никому из нас не хотелось есть.

Понемногу нам удалось успокоить Бернардину, и я убедил ее лечь в постель; но она не хотела оставаться одна, просила, чтобы я или Эмма побыли с ней. Потянулись долгие часы гнетущей тишины в квартире, как будто мы были слишком измождены, чтобы говорить и двигаться. Что касается меня, я испытывал ощущение пустоты, не мог собраться с мыслями, густой туман висел в моей душе, окутывая все. Я был выжат как лимон, осталась одна лишь оболочка, видимость.

Позже, гораздо позже, когда Бернардина наконец уснула, я вернулся в кабинет и с удивлением посмотрел на разбросанные бумаги и фотографии, словно это были свидетельства какого-то давно забытого эпизода. Следом вошла Эмма и сказала, что я должен что-нибудь съесть, но я смог лишь выпить стакан молока. Незаметно для себя я закурил трубку и курил, облокотившись о стол и глядя в пустоту. Но гнев мой уже окончательно остыл, я ощущал лишь огромное недовольство сыном, собой, нами всеми из-за того, что мы допустили, чтобы дело зашло так далеко и мы оказались в тупике. Эмма наклонилась и подобрала с пола бумаги, внешне она была спокойна. Она ни разу не вышла из себя. Когда она клала фотографии на край стола, глаза наши встретились. Я шевельнулся, сказал сам не зная почему:

— Вот видишь…

Она кивнула, снова наклонилась подобрать другие фотографии, книги и ручку, затем начала:

— Он говорил некоторые такие… — Она проглотила слюну и продолжала: — В чем-то он, может, и прав..

Час назад я бы вскочил, как от оскорбления; был бы с нею груб; если бы понадобилось, заставил замолчать окриком или даже пощечиной, но теперь у меня наступил упадок сил, обычный после сильных переживаний, после бурных сцен. Я смог лишь сказать:

— И ты туда же?

— Нет, — сказала она, — не то… — Она помолчала, как бы подыскивая слова. — Я хочу сказать, что мне вдруг показалось, что одно он определил верно: мы живем среди лжи и скверны.