Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Ты здесь… — Но тут же умолкла, заметив, какой у меня вид, и тревожно спросила, подходя ко мне: — Тебе нехорошо, Ансельмо?

Бумаги и фотографии были разбросаны по всему столу, и спрятать их я не мог, да и незачем было, она тоже имела право знать правду, знать, что сын наш растлился окончательно и пошел против нас. Широким жестом я обвел все лежавшее на столе и сказал только:

— Гляди!

И стал выкладывать перед ней фотографии; сначала те, на которых были они оба. Она спросила:

— Кто это?

Но я, не отвечая, показал ей другие, где девушка бесстыдно выставляла напоказ свое тело; открыл ящик, где хранил прежние фотографии, и тоже положил их перед ней, каждый раз повторяя:

— Гляди! Гляди!

— О!

Она в ужасе поднесла ладонь ко рту и уставилась на меня, не веря своим глазам. Я вытащил последнюю.

— И вот еще!

До нее не сразу дошло; я понял это по ее удивленному взгляду, и она опять спросила:

— Кто это?

Я поспешно объяснил ей все какими-то неуклюжими словами, они словно не шли у меня из горла, и лицо ее понемногу темнело, становилось пепельно-серым, по мере того как кровь отливала от щек. У нее еще хватило духа пролепетать:

— Ты не ошибся?

Лихорадочно перебрав несколько листков дрожащими пальцами, я нашел наконец описание убийства.

— На, читай, читай!

Но читать пришлось мне самому, а она все ниже опускала голову, сникала, на глазах становилась старой и немощной, а когда подняла взгляд, я увидел, что глаза ее полны слез. Она упала в кресло и зарыдала.

— Он убийца, Бернардина, — сказал я, — и у него нет смягчающих вину обстоятельств: он совершил преступление не в состоянии аффекта, а выполняя заранее обдуманный план. И еще вот что: он нас ненавидит, он отрекается от нас… Послушай.

Я читал один фрагмент за другим, ничего не опуская; даже не скрыл от Бернардины попытку выдать Ренату за мою дочь. Она тихо плакала, закрыв лицо руками, и не отняла их, даже когда спросила:

— Это правда?

— Я был знаком с одной девушкой. Но давно даже не вспоминал о ней. Ты, конечно, представляешь себе, какое тогда было время; мы были молоды, и никто из нас не знал, что будет с ним завтра… С тобой я тогда еще не был знаком, Бернардина… — Она несколько раз кивнула в знак того, что эту сторону вопроса она понимает, слишком давно было. — Но насчет дочери — это афера, которую он и эта самая Рената затеяли, чтобы вытянуть из меня деньги, помучить меня… помучить нас… Наш сын никого не уважает. Отказывается продолжать учебу; участвует во всяких беспорядках; сожительствует с девицей, которая, сама понимаешь, ложится в постель с кем попало, и сверх того он еще убивает человека… Он хочет покрыть нас позором, бесчестьем, разрушить нашу семью, погубить мою карьеру… Не хватает только, чтобы он поднял на нас руку в прямом смысле слова: избил бы нас…

— Но за что, за что? — едва могла выговорить Бернардина.

Вот именно: за что? За то, что мы такие, какие есть, а не другие? Откуда у Алехо эта склонность к злу, ведь и в семье у Бернардины, и в моей все были люди уважаемые, безупречные, все выполняли свой долг и любили ближних? От какого безвестного предка унаследовал он эти немыслимые предрасположения, сделавшие его опасным для общества? Благодаря какому злополучному сочетанию генов двух людей, так органично вошедших в общество, так ответственно относящихся к своим обязанностям, как моя жена и я, смогло появиться на свет чудовище, которое подвергает поруганию все, что мы почитали как святыню?

— И что ты собираешься делать, Ансельмо? — вдруг сказала она, глядя на меня покрасневшими от слез, сразу ввалившимися глазами.

Странное дело, этот вопрос, можно сказать, застал меня врасплох. Конечно, что-то надо было делать: недостаточно лишь предъявить сыну доказательства его подлости и бросить в лицо наше огорчение, наше презрение, нашу боль, вызванные его недостойным поведением. Что-то в моей душе противилось мысли о полиции, хотя этого требовал мой гражданский долг. Чудовище он или нет, но он наш сын; мы породили его на свет, и та любовь, которую мы к нему питали и которая в ту минуту как будто нас оставила, будучи уничтожена низостью его поступков, все же побуждала меня попытаться переделать его, отклониться от собственной линии поведения, чтобы предоставить ему возможность, возможность, которой он, может быть, и не заслуживал, но отказать в ней такому молодому человеку было бы немилосердно. Тюрьма, в случае, если Алехо арестуют, лишь сделает его еще хуже, усилит в нем антиобщественные наклонности, и, когда он выйдет, старый, сломленный, это будет уже развалина, которой недоступно какое бы то ни было понятие ответственности. Если я выдам Алехо, я могу его уничтожить. И его могут убить…

Сердце билось у меня где-то в горле, я задыхался. Всю жизнь боролся я со смертью во всех ее проявлениях и не мог пойти на то, чтобы пожертвовать чьей-то жизнью; к счастью, я живу в христианском обществе, миновавшем стадию развития, на которой господствует закон возмездия. Оступившихся надо наказывать, это верно, но преступление не должно влечь за собой ответное преступление, и всякая казнь, какой бы законной она ни была, увеличивает чувство вины, давящее на все человечество, которое и без того уже ответственно за столько пролитой крови.

— Не знаю…

Да, я не знал. Не мог я также и ограничиться тем, чтобы сделать ему внушение и предложить исправиться. Проступок был слишком серьезным, и Алехо обязан был так или иначе искупить свою вину. Он должен был осознать, что он сделал, понять всю неправоту свою; все его существо должно было получить встряску, потрясение, так чтобы он открыл наконец глаза и согласился на искупление — пока что я не знал какое.

Когда вернулась Эмма, вся в завитках, она застала нас все в той же горестной растерянности: Бернардина лежала в кресле, а я, сидя за столом, перебирал, теперь уже бесцельно, фотографии и бумаги, свидетельствовавшие о позоре Алехо.

Пришлось и ей рассказать все сначала, и второй раз за тот вечер я увидел, как от этой новости бледнеет чье-то лицо. Но Эмма была из другого теста, она не заплакала. Может быть, потому, что, как бы она его ни любила, он был всего лишь ее племянником. Она взяла фотографии в руки — чего Бернардина не сделала, — внимательно их изучила, а также прочла некоторые места из его циничных записок, которые мог написать только безответственный человек. А потом вдруг, вместо того чтобы осудить его, стала обвинять нас.

— Виноваты в этом вы, — сказала она. — Вы предоставили ему слишком большую свободу, давали слишком много денег; вы его избаловали… Я не раз вам об этом говорила. Никогда я не слышала, чтобы вы всерьез его в чем-то упрекнули. Ты — из-за того, что многого не замечаешь, а если замечаешь, то отмахиваешься, сославшись на работу, на твои обязанности вне круга семьи, на своих больных; а ты, — продолжала она, повернувшись к Бернардине, которая смотрела на нее широко открытыми глазами, — потому, что тебе важна только форма, были бы соблюдены приличия… Например, тебе неприятно, когда он произносит грубые словечки, но ты никогда не позаботилась узнать, где он их подцепил, кто им его научил, ты не следила за его знакомствами… И кроме того, все мы живем как в теплице, где никогда ничего не меняется, где всегда одна и та же температура… Как вы думаете, мог он хорошо себя здесь чувствовать?