Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Оборачиваюсь к ней, беру ее за руки.

— Рена, мы любим друг друга… Мы любим друг друга как мужчина и женщина.

Она сникает.

— Но теперь мы не имеем права на близость, хотя я люблю тебя.

Я зло оскаливаюсь:

— Как сестра, да?

Она открывает рот, но я не даю ей ничего сказать, кричу:

— А я этого не хочу! Для меня ты женщина, ты моя…

Протягиваю руки, дотрагиваюсь до нее, но она уклоняется, отступает.

— Нет, Алехо, нет!..

— Я внушаю тебе отвращение?

— Нет, не знаю… Я боюсь, это нехорошо…

— Да почему? Этот документ ничего не доказывает. Я верю твоей матери.

— Я бы тоже хотела, но не могу…

— Не хочешь! Не может быть, чтобы мы были брат и сестра.

— Ну, а если да, Алехо… если все-таки это правда?

— Нельзя все ломать из-за одного только сомнения, подозрения.

Она жалобно говорит:

— Мы можем любить друг друга.

— Я тебя уже спрашивал: как?

Я снова протягиваю руки и пробую привлечь ее к себе.

— Рена… Я и через тысячу лет не смогу смотреть на тебя как на сестру. Даже если бы я в этом был совершенно уверен. Ты не могла быть для меня сестрой. В душе не могла бы.

— Я знаю.

— Ты думаешь, легко забыть все, что было между нами, если мы любим друг друга?

— Нет, я знаю, что нет.

— Если б еще ты была уверена в этом, тогда имело бы смысл прекратить все, и я бы как-нибудь преодолел себя, а так речь идет только о предположении, которое противоречит действительности… Нашей действительности, Рена, той, что сблизила нас и заставила любить друг друга так, как мы любим. — Нежно ласкаю ее. — Я хочу тебя, Рена, и ты меня хочешь. У нас с тобой только и есть что эта наша любовь. И если мы теперь ее разрушим…

— Замолчи, Алехо, замолчи. Дай мне немного времени.

— Для чего? Именно сейчас, сию минуту мы должны решить, что мы такое друг для друга. Время ничего не уладит.

— Я могу снова поехать к матери, объяснить ей положение вещей. Тогда она, может, скажет правду.

— Она сказала тебе правду, Рена.

— Если бы я могла этому поверить! Но у меня здесь такая тяжесть…

Она кладет руку на грудь и смотрит на меня.

— Я такая несчастная!

Глаза ее полны слез, сверкают лихорадочным огнем.

— Но мои чувства к тебе прежние, Алехо. Ты прав, этого забыть нельзя…

— Нет, нельзя. И мы не хотим забывать.

Как-то незаметно я снова заключаю ее в объятия, и на мгновение мы стискиваем друг друга, будто хотим раздавить. Она нежна и податлива и все же вскоре отталкивает меня мягко, но решительно.

— Теперь тебе лучше уйти, Алехо…

Приходится согласиться. Слегка касаюсь ее губ своими — как знать, не в последний ли раз? — сжимаю ее руку, которую все еще держал в своих, и быстро иду к двери. И пока не выхожу на улицу, у меня из головы не идет, что она ведь не так молода, как кажется, что тогда она мне соврала, а теперь, оказывается, ей почти двадцать три года. Но от этого я люблю ее не меньше. Я старше и сильнее.

До вторника я не сумел осуществить свое намерение вскрыть ящик Алехо. Эмма сказала, что идет в парикмахерскую, откуда она обычно приходила поздно, а у Бернардины было собрание дамского благотворительного общества, которое раньше половицы девятого не кончится. У меня прием в тот день оказался не очень тяжелым: всего четверо больных и девушка, которая на днях приходила провериться, не рак ли у нее. Гистологический анализ дал вполне благоприятный результат, и я сказал, что ей требуется только постоянное наблюдение; затвердение в груди я снова прощупал. Она в значительной мере успокоилась, когда я изложил ей на понятном для нее языке заключение гистолога, и мы договорились, что она придет на следующей неделе, чтобы проверить, сохранился ли симптом, и, если это будет так, принять надлежащие меры. У других пациентов заболевания были несложные: гастроэнтерит, разыгравшийся, по-моему, на нервной почве; синусит под вопросом — больного с ним пришлось направить к отоларингологу; цветущая аллергия с характерным отеком и онемением лица и сопутствующими явлениями крапивной лихорадки — в общем, все это можно было снять хорошими антигистаминными препаратами; да еще юноша с признаками анемии, несмотря на цветущий вид…

К половине седьмого я закончил прием; вернее, когда я прощался с последним больным, явился еще один, и я его сразу же принял. А потом распорядился, чтобы сестра не пускала ко мне больше никого. Такое решение было необычным, и она посмотрела на меня удивленно, но проявила достаточно такта, чтобы не задавать вопросов, и, не дождавшись от меня никаких объяснений, ограничилась обычным:

— Хорошо, доктор.

Незнакомый пациент отнял у меня довольно много времени. Мне пришлось заполнить на него карточку, как у меня заведено; составить историю болезни, дело оказалось долгим, не потому, чтобы было что-то очень сложное, а из-за самого пациента. Через пять минут я понял, что передо мной ипохондрик. За последние четыре года он посетил баснословное количество врачей. Как я выяснил, пять лет назад он совершил ошибку, оставив в расцвете сил — ему было тогда всего пятьдесят два года — свою работу коммерческого представителя. Работал много; потом сложилась спокойная ситуация, и к тому же сын мог его заменить; он позволил себе роскошь уйти на покой и посвятить себя своим увлечениям. Но тут обнаружилось, что у него их нет. Скоро он заметил, что его характер меняется: возникли трения в семье, обнаружились какие-то непонятные болезни, которые врачи никак не могли определить…

Теперь он жаловался на сердце, но тщательное прослушивание показало, что оно, хоть немного изношенное, работало безупречно. Так я ему и сказал и даже позволил себе заметить, что болезнь его, насколько я могу судить, не затрагивает физического состояния организма. Консультация закончилась несколько внезапно и резко: как только я начал объяснять ему, что человек, приученный к трудовой жизни, не может безнаказанно прекращать свою деятельность, он оборвал меня, заявив, что эту песню он уже слышал. Рассердившись, обозвал невеждами врачей, к которым до сих пор обращался; заверил меня, что досуг никогда еще никому не повредил, и даже довольно нагло спросил, чему учат на медицинском факультете.

Это было неприятно, особенно еще и потому, что, когда я отделался от него, он еще опротестовал мой гонорар, и это при том, что я спросил с него каких-то сто песет. Он заявил, что я осмотрел его слишком поверхностно, что я не заинтересовался его случаем и что я всего-навсего дал ему несколько советов, не вызванных теми симптомами, которые он описал; что я мог бы взять на себя труд осмотреть его повнимательней, без предвзятого мнения, которое в его случае оказалось явно ошибочным.

Из кабинета я вышел, естественно, в самом поганом настроении, и оно не покидало меня за рулем до самого дома; более того, на углу улицы Провенс я чуть не столкнулся с машиной, нарушившей правила и ехавшей навстречу движению. В какой-то мере водителя извиняло, что он иностранец и не знает особенностей езды по улицам Барселоны, но так или иначе мы все могли оказаться в больнице, а то и на кладбище, если бы на моем месте был менее искусный водитель или у машины плохо работали тормоза.