Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Не смогла.

— Я просидел в баре до ужина, потом снова вернулся. Подумал, с тобой что-то случилось.

— Ничего.

— Нет, все-таки случилось.

Она не спорит, голова ее по-прежнему на моем плече. Я успокаиваю ее.

— Мы же здесь вдвоем, ты и я.

Касаюсь пальцами ее лица, глажу щеку, дотрагиваюсь до губ.

— Рена…

— Что?

— Ты больше меня не любишь?

Она трется щекой о мою руку.

— Нет, Алехо, я тебя люблю…

Но тут же выпрямляется, отодвигается на другой край сиденья и наклоняется вперед — такси остановилось. Шофер говорит:

— Здесь, да?

— Здесь.

Смотрю на счетчик: пятнадцать песет. Отсчитываю шестнадцать, пока она открывает дверцу.

— Пожалуйста.

Выхожу за ней на тротуар и, остановившись на мгновение, смотрю Ренате вслед: она идет к парадному своей изящной походкой. Оборачивается; такси уезжает.

— Ты что?

Она не может не улыбнуться.

— Никогда не видал?

Подхожу к ней, киваю.

— Видал, но сейчас у меня такое впечатление, что, может быть, больше и не увижу.

Она колеблется, выражение ее глаз меняется, она снова идет к парадной. Открывает. Привратница в своей клетушке расплывается в приветливой улыбке.

— О, сеньорита Рената!

— Привет, Эльвира.

— Не ждала, что так быстро вернетесь. Как ваша мать?

— Спасибо, ничего страшного.

— Я очень рада.

Она провожает нас до лифта; для меня корчит какое-то подобие улыбки, как обычно.

— Нетрудная была дорога?

— Нет. Это недалеко.

— И то верно.

Открывает нам дверь и повторяет:

— Я так рада, что все хорошо…

Закрывает дверь и нажимает кнопку. Мы с Ренатой смотрим друг на друга, стоя в разных углах кабины, потом я протягиваю руку и почти грубо привлекаю ее к себе и впиваюсь в губы.

— Не надо, Алехо!..

Она сопротивляется, прячет лицо, а встретив мой взгляд, умоляет:

— Подожди, ради бога, подожди!

Я тяжело вздыхаю и с горечью говорю:

— Никогда не думал, что настанет такая минута.

Не отвечая, она поворачивается к двери, ждет, пока лифт остановится. Молча выходит, я захлопываю дверцу, но забываю послать его вниз.

Перед дверью квартиры она начинает рыться в сумочке; я вытаскиваю из кармана ключ, открываю и уступаю ей дорогу. Идем друг за другом по коридору. Прежде чем войти в столовую, она толкает дверь спальни, мы входим, и она идет к столу. Комната залита светом.

Стою у косяка, не говоря ни слова, и наблюдаю за ее движениями, словно она — незнакомая мне девушка. Она бросает сумочку на кровать, подходит к столику, приподнимает лампу «тюльпан» и вытаскивает из-под нее бумагу. Оборачивается ко мне:

— На, читай.

Мы стоим посреди спальни, читаем по очереди листок. Это письмо. Письмо из дому, которое я сам ей передал. Читаю его от начала до конца; смотрю на подпись — оно от брата. С удивлением поднимаю на нее глаза.

— Он не пишет, что твоя мать больна.

— Она здорова.

Я открываю рот, смотрю на нее. Машинально складываю письмо и бросаю на кровать.

— Я не хотела лгать тебе, но пришлось.

— Зачем?

Мы говорим медленно, стоя неподвижно друг против друга, живут лишь, наши глаза и губы.

— Мне надо было задать ей один вопрос, Алехо. О твоем отце.

— Что ты несешь!

— Когда ты рассказал мне все это, мне показалось, что слишком уж много тут совпадений. Имя, дата, название деревни…

— Подумай, что ты говоришь!

Она поднимает руку.

— Подожди. Я вспомнила одну вещь, о которой тебе не сказала. Как-то раз, когда мне было лет девять, мы с матерью поехали в ее деревню, где тогда еще жила ее двоюродная сестра. Был какой-то праздник. Как-то раз соседка у нее спросила: «Это дочка солдата?» Или что-то вроде, точно не помню… Но смысл был именно такой.

Я сел на кровать. Рената стоит. Свет как будто померк.

— А твоя мать?

— Я и поехала спросить ее об этом.

— И, как я вижу, она сказала «да».

Рената качает головой.

— Она сказала «нет».

Я пытаюсь подняться, но она наклоняется над кроватью, берет сумочку, открывает ее.

— Подожди.

Вытаскивает сложенный вчетверо листок и подает его.

— Посмотри.

Пока я читаю, она поясняет:

— Не знаю почему, но я ей не поверила. Она клялась и божилась, что я дочь моего отца, Жаума; что ничего у нее не было ни с каким солдатом… Ничего ей не сказав, я взяла машину и поехала в Тальядель. Поэтому тебе и не позвонила. И получила вот это…

Это запись о ее рождении.

— Сам видишь. Рената Мальфре Гомис, дочь Флоры Мальфре Гомис, незамужней, и неизвестного отца.

— Тут не так сказано.

— Все равно. Отсутствует имя отца, указано, что мать не замужем… Мне разрешили заглянуть в книгу записей, и на полях я увидела пометку об удочерении Жаума и смене фамилии.

Держа бумажку перед собой, читаю ее снова и снова.

— Я вернулась в Аграмун… Хоть это было уже и не нужно, пошла посмотреть запись о браке. Моя мать и Жаума вступили в брак шестнадцатого марта сорок первого года, когда мне было уже почти два года.

Она умолкает, бросает сумочку, которую держала в руках. Я все смотрю на свидетельство о рождении, не видя его.

— Я еще раз поговорила с матерью, показала ей эти бумаги…

— И она призналась?

— Нет. Уперлась и твердила, что я дочь Жаума, что они были близки до свадьбы. Заявила, что, кроме Жаума, не знала ни одного мужчины. И с этого я ее сбить не могла.

Теперь я поднимаю глаза.

— А этого не могло быть?

— Могло, конечно. Но могло и не быть. Жаума нет в живых, и спросить не у кого…

— Ты назвала ей имя солдата?

— Да. И напомнила ей, что, когда я была маленькая, об этом же говорила незнакомая женщина.

— И?..

— Она говорит, что я не так поняла, что-то спутала… Но есть еще и все остальное. Много, слишком много совпадений.

Я с трудом глотаю слюну.

— Так ты убеждена, что мы — брат и сестра?

— Не знаю… То одно подумаю, то другое. Но теперь уже нам нельзя, как раньше…

Она садится рядом со мной, берет меня за руки.

— Пойми меня, Алехо. При таких сомнениях…

Но я качаю головой:

— Я в это не верю.

— Но эта бумага…

— Это я понимаю. Но сколько солдат во время войны оставили девушек беременными. Это был бы слишком редкий случай… И кроме того, мы с тобой ни в чем друг на друга не похожи. Ни по внешности, ни по характеру.

— Многие братья и сестры не похожи друг на друга.

Я продолжаю:

— И твоя мать сказала, что нет. Для чего бы ей отрицать?

— Не знаю. Этого я никак не могу понять… Меня больше всего настораживает то, что она даже не удивилась. Только возмутилась, огорчилась.

— Вот видишь?

Не спеша я рву бумажку надвое, потом на четыре части. Она поначалу делает движение, чтобы помешать мне, но убирает руку.

— Это ничего не меняет.

Бросаю клочки на пол.

— Ничто ничего не меняет.

— Да… Не надо мне было ехать в Аграмун, но теперь…