Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Как называются люди, обитающие на противоположной стороне Земли?

— Антиподы.

— Две секунды! В Соединенных Штатах есть город, знаменитый своими бойнями… Как он называется?

— …Чикаго.

— Пять секунд! На каком языке говорил Иисус?

Молчание. Удар гонга.

— Кто автор «Божественной комедии»?

Тяну за цепочку, и шум льющейся воды заглушает ответ. Выходя, слышу, как мать говорит:

— Только на один не ответили. Он говорил на еврейском, да?

— Наверное…

Я кричу:

— На арамейском!

Снова захожу в свою комнату, на этот раз, только чтобы закрыть книгу. Сейчас мы повторим обычную сцену. С порога столовой я говорю:

— Я пойду погуляю…

Отец, сидящий у приемника, быстро поднимает голову.

— Опять?

Мать:

— Разве ты не собирался заниматься?

Мне даже не дают ответить, потому что отец заводит свою пластинку. Мог бы записать, чтоб каждый раз не трудиться:

— Так нельзя, Алехо, ты живешь вне дома. Не знаю, почему ты такой… Кроме того, мне не нравится это твое перескакивание с одного на другое: ты как будто никогда не знаешь, чего хочешь. Если надо учить, учи…

— Я иду только выпить кофе, на полчаса.

— Ну и что же… Все равно так не делают. А кофе можешь выпить и дома.

— Скоро вернусь, — заверяю я.

Ретируюсь, а он все ворчит:

— Так продолжаться не может. Если бы мы в принципе…

Я уже не слушаю, иду по коридору. Тихонько закрываю за собой дверь.

На лестнице темно, автоматика не работает. Вечно ломается то одно, то другое. И за это отдали полмиллиона.

Я опоздал на последний автобус, и мне приходная идти на улицу Мунтане, где сажусь на двадцать третий. Трамвай почти пуст. Качаясь, мчится на полной скорости. Какая-то девушка и я долго глядим друг на друга в оконное стекло; потом я отворачиваюсь. У нее только колени красивые. И глаза, конечно.

— Далеко едете?

Сажусь рядом с ней, она отводит взгляд. Протягиваю ноги под переднее сиденье.

— Всякий раз как я еду, слышу, как кто-нибудь задает этот вопрос. А так как сегодня никто его не задает…

Она не отвечает, смотрит на проносящиеся мимо дома.

— Когда приходится ехать, желательно иметь хороших попутчиков, общительных. Бывают люди, которые никогда не разговаривают, уткнут нос в книгу и читают, читают… Это неприятно, правда?

В ответ, разумеется, молчание.

— Бывают и такие, которые глядят в окно, будто их интересует пейзаж. А он вовсе и неинтересный. Все пейзажи похожи один на другой. А еще бывают пейзажи с коровами. Сам я, правда, никогда не видал… Но говорят…

Теперь она слегка улыбается, все еще отвернувшись к окну.

— Конечно, на это не стоит обращать внимания. Бывают люди, которые и в пути навоображают невесть что. Один мой друг уверяет, что как-то видел козу… Невероятно, не правда ли? Наверно, он по ошибке попал в зоологический музей.

Делаю паузу, опускаю глаза и смотрю на ее ноги.

— Когда я путешествую, мне, откровенно говоря, больше всего нравится, смотреть на коленки. К счастью, я родился в прекрасное время. Представьте себе, какая была бы трагедия, если б я жил, когда наши бабушки закрывали даже щиколотки… Я содрогаюсь от одной только мысли об этом.

Она качает головой, улыбается пошире и, видимо, скоро повернется.

— Впрочем, коленки наших бабушек представляют лишь относительный интерес, археологический… Если подумать как следует, у них, пожалуй, коленок и вовсе не было…

Еще немного, и она засмеется. Но мы уже приехали на Гран-Виа, и я встаю. Поклонившись, добавляю:

— Мне выходить. Жаль. Мы только что нашли общий язык…

Она говорит:

— Я тоже выхожу.

Идем на площадку, и, когда двери открываются, я пристально смотрю на нее и заявляю:

— Так и знал! Опять легкая победа!

И выхожу, даже не взглянув на нее.

Не оборачиваюсь, пока не оказываюсь на тротуаре, и оттуда вижу, как она идет по центральной аллее, худенькая и невзрачная, обиженная. И вдруг я чувствую, как краснею от стыда.

У дверей бильярдной встречаю Серра и Монфульеду, но чуть ли не обхожу их стороной.

— Эй ты, блудный сын!

— О!

Монфульеда закуривает сигарету. Я спрашиваю:

— Кто внизу?

— Никого.

Но народу полно. Серра говорит:

— Ты с кем сцепился?

Я инстинктивно прикладываю руки к щекам:

— А что?

— Да у тебя такое лицо…

— Я приставал к девушке.

Они переглядываются, смотрят на меня.

— У этого парня винтики не в порядке.

— Смейтесь!

Выходим на улицу и останавливаемся.

— Что ты, спросил ее, не хочет ли она переспать с тобой?

— Да нет. С вами не бывает такого: вот вдруг захочется обидеть кого-то, оскорбить, унизить?..

— Ну, парень, не знаю, что тебе и сказать…

Монфульеда берет нас под руки.

— Пошли, а то холодно.

— Мне тоже.

— Это оттого, что иногда надо сбросить пар. Давление поднимается, понимаешь?.. Другие делают это иначе.

— И чему ты удивляешься?

— Я просто тебе рассказываю.

Серра становится серьезным. Останавливается.

— Я тебя понимаю. Мы все совершаем кое-какие поступки… но не всегда такие, которые обижают или, как ты говоришь, унижают других, только поступки эти выглядят необычными, да и на самом деле они необычные. Все же причину тебе надо бы знать.

Монфульеда двигает рукой, в которой держит сигарету.

— Я не делаю ничего такого.

— Делаешь. А кто написал своим родителям письмо, будто тебя убили?

— Ну, это ж была шутка…

— Хороша шуточка… Не знаю. Все кажется шуткой, а на самом деле это, может, и не так. Это они, старики, так думают, а мне так кажется, что нам бывает очень уж нехорошо, и мы защищаемся как можем.

Я наклоняю голову, соглашаясь.

— Да, так оно и есть.

— Конечно. Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над этим… Но если бы мы жили в открытом обществе…

— Не будь педантом.

— Дай же мне объяснить, черт побери! Если бы мы жили в открытом обществе, мы могли бы самовыражаться как свободные люди: излагать свои взгляды, свои устремления в организациях, в ячейках или как их еще там! Всегда так делалось, разве не правда? Мы говорили бы в полный голос. А теперь — молчим. Нам дают направление, нам указывают путь, один для всех, и вперед, шагай, хочешь ты или нет.

— На нас как будто напялили форменную одежду. Все должны думать одинаково. Это ясно.

— Так вот, понимаешь? Раз нам закрыли пути, которые им не нравятся, мы выражаем свое несогласие в экстравагантных выходках, в поступках, которые могут показаться бессмысленными. Некоторые из нас доходят даже до преступления.

Монфульеда прерывает его:

— Пошли выпьем кофе…

Тот смотрит на часы:

— Только стоя, я спешу.

Я говорю:

— Должно быть, так и есть. Так как создавать нам ничего не дают, мы принимаемся разрушать. Отрекаемся от всего, от таких вещей, которые в другое время мы бы приняли…