Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Прибыв домой, я уже был настолько раздосадован, что даже не взял на себя труд подыскать ключ к ящику в шкафу моего сына, как поначалу намеревался, — взял и взломал. Дома была только служанка: она что-то стирала на галерее и пела; моего прихода даже не заметила.

Ящик был набит всякими бумагами. Я их вынул и унес в свой кабинет, чтобы как следует просмотреть. Уверен, что даже не закрыл дверцу шкафа. Меня нисколько не тревожило, что Алехо может обнаружить взлом. Приспело время наконец объясниться, даже если содержание ящика окажется безобидным. Но оно таким не оказалось.

Прежде всего я занялся фотографиями, попадавшимися между бумаг, которые были свалены в таком немыслимом беспорядке, что настроение мое стало еще хуже, если только это было возможно. Верх безалаберности! Но в следующее мгновенье я забыл о беспорядке. В моих руках оказалась фотография девушки в полный рост. Разумеется, это была Рената.

Неважно, что ее связь с моим сыном и не была для меня новостью. Сердце мое все равно упало и руки задрожали; я положил фотографию на стол, иначе она наверняка оказалась бы на полу. Девушка, в костюме для улицы, была сфотографирована в парке или на бульваре, на фоне деревьев. В нижнем углу — надпись: «Я люблю тебя, Алехо. Твоя Рената».

Немного успокоившись, я принялся изучать другие фотографии. Почти на всех была она, иногда в непристойных позах, как на тех, которые я видел раньше, но в большинстве своем это были обычные фотографии, сделанные на улицах города или в помещении. На некоторых они были запечатлены вместе, когда гуляли или сидели обнявшись. Это были дешевые фотографии, работа бродячих фотографов. Но на всех видно было какое-то бесстыдное счастье. Я сердито отбросил их.

Бумаги. Они были разного формата и разного цвета; поэтому я подумал, что и содержание их различно, но скоро убедился, что это не так. Мне стоило немалого труда расположить их хоть в каком-то порядке, так как они не были пронумерованы, но я сделал все, что мог, руководствуясь их содержанием. В них Алехо описывал различные сценки из своей жизни, дома и вне его; в них участвовали друзья Алехо, Рената. Это не был дневник, даты отсутствовали, и, насколько я мог судить, Алехо не задавался целью подробно осветить свою и нашу жизнь, а лишь хотел рассказать о некоторых событиях, которые по той или иной причине показались ему важными. Только спустя время я понял, что в моих руках поучительный документ, который можно использовать впоследствии, если я решусь, как сейчас, описать события этого самого тягостного в моей жизни периода и создать, как теперь говорят, документальное произведение.

Но в тот момент я не думал ни о чем таком, я не мог ни о чем думать, даже если б мне посулили все золото мира. То, что я узнал о своем сыне, превосходило мои самые худшие опасения в минуты душевной депрессии, когда про себя я называл его чудовищем. Хладнокровие, с которым он убил человека, втянув в это преступление девушку, уступившую ему лишь из любви (мне пришлось признать это, хотя мои чувства к ней были далеко не дружескими); бесстыдство их любовной связи; его моральное падение, подтвержденное тем фактом, что он, хоть и писал, что любит девушку, разрешал ей заниматься проституцией, именно так следует это назвать, как бы дорого она ни продавала свою благосклонность; бездумность, мягко выражаясь, с которой он наметил план, как обобрать меня, завладеть деньгами, заработанными, что бы он там ни говорил, годами лишений и труда, — все это делало моего сына уже не только далеким мне, чуждым существом, которое я иногда видел в нем, а просто-напросто врагом, мало того, врагом подлым, который согласен унизить себя, лишь бы унизить меня, своего отца.

Хотя в одном месте он и утверждал, что ненависти ко мне не испытывает, он был движим именно ненавистью. Понять этого я не мог, но мне было совершенно ясно, что я произвел на свет животное ядовитое, безжалостное, лишенное каких бы то ни было благородных побуждений, одержимое болезненной манией разрушать все достойное уважения, надругаться над общепризнанными ценностями. Меня не могли убедить постоянно приводимые им доводы, которыми Алехо пытался оправдать свой бунт. Бывает бунт законный, конструктивный, предполагающий уничтожение лишь того, что подлежит уничтожению, но не более; такой бунт свойствен всем молодым, и я сам его пережил. Это бессознательный протест всего молодого против того, что устарело и закостенело. Но при этом нужно соблюдать достоинство, уважать правила игры, не опускаться. Он же пролил кровь под влиянием минутного порыва, даже, может быть, не совсем искреннего; замахнулся на меня под предлогом, который сам по себе мог быть и благородного характера, но это не оправдывало подлых средств. Его решения и поступки носили печать подлости, потому что в душе его не было никаких идеалов, а была лишь ярость загнанного зверя. Именно зверя, так как Алехо был опасным и злобным зверем.

Сердце мое обливалось кровью, когда я пришел к этому открытию, разом уничтожившему все надежды и мечты, возникшие, когда Алехо еще был ребенком; они не исчезали, несмотря на то что в отрочестве он был скрытным и упрямым. А теперь они исчезли; осталась змея, которую я выкормил, которую выкормили мы с Бернардиной, некая личность, стоящая вне общества и объявившая войну обществу и всему, что достойно уважения. Он еще и жалок, как всякий эгоист, который, утоляя свою жажду разрушения, уничтожает себе подобных. Алехо пал очень низко, а я знал, что он достаточно умен и, стало быть, сделал это сознательно. Я вынужден был признать, в конце концов, что бывают люди, стремящиеся к деградации, рожденные причинять зло.

Признаюсь, что в ту минуту, читая листки, исписанные моим сыном, я осуждал его безоговорочно. Потом немного одумался и понял, что, если его действия и были безрассудными и аморальными, их, пожалуй, несколько оправдывало его юношеское несогласие с действительностью. Только Алехо по слабости характера не сумел направить свой протест в нужное русло. Но этот несомненный недостаток характера, происхождение которого и свою долю вины я тщетно пытался выяснить, превращает сына в нежелательный элемент, в больного, всецело одержимого чувством мести и потому слепо мстящего и за выдуманные им самим обиды, которые он, однако, упрямо приписывает окружающим.

Нечего и говорить, что в тот вечер я прочел не все его записки. Мое собственное нетерпение заставляло меня спешить, перескакивать с одной страницы на другую, как будто я хотел растравить свою душевную рану, исчерпать до конца страдание, от которого колотилось сердце и пылало лицо. Руки мои по-прежнему дрожали, даже еще сильнее, комкая листки…

Приход Бернардины застал меня врасплох. Я не слышал, как хлопнула входная дверь, не знал, который час. Вероятно, даже забыл, где я. Она, должно быть, заметила свет, пробивавшийся сквозь неплотно закрытую дверь, и вошла.